Ориентализм - Эдвард Вади Саид

никогда больше его не покидать (до тех пор, пока в июле 1956 года Гамаль Абдель Насер[406] не инициировал захват канала Египтом, произнеся лишь имя Лессепса).

В идее Суэцкого канала нам видится логическое завершение ориенталистской мысли и, что важнее, ориенталистских усилий. Для Запада Азия когда-то воплощала собой молчаливое дистанцирование и отчужденность; ислам был воинствующе враждебен европейскому христианству. Чтобы преодолеть подобные ужасающие константы, Восток сначала нужно было узнать, затем вторгнуться и овладеть им, а затем воссоздать учеными, солдатами и судьями, которые раскапывали забытые языки, истории, народы и культуры, чтобы предъявлять их – вне пределов современного Востока – как истинный классический Восток, который можно было использовать для того, чтобы судить и управлять Востоком современным. Безвестность рассеялась, ей на смену пришли искусственно взращенные сущности; «Восток» (Orient) был научным понятием, обозначающим то, что современная Европа недавно сделала со всё еще сохранявшим свое своеобразие Востоком (East). Лессепс и его канал безвозвратно покончили с удаленностью Востока, его интимным уединением вдали от Запада, его неизбывной экзотичностью. Точно так же, как сухопутный барьер мог быть превращен в водную артерию, так и Восток мог пройти путь от стойкой враждебности к услужливому и покорному сотрудничеству. Строго говоря, после Лессепса никто не мог говорить о том, что Восток принадлежит к другому миру. Существовал только «наш» мир, «один» мир, связанный воедино, потому что Суэцкий канал разочаровал тех последних провинциалов, которые всё еще верили в существование разницы между мирами. После этого понятие «восточный человек» становится понятием административным или исполнительным и подчиняется демографическим, экономическим и социологическим факторам. Для империалистов, таких как Бальфур, или для антиимпериалистов, таких как Дж. А. Гобсон[407], «восточный человек», как и «африканец», является представителем подчиненного народа, а не только обитателем определенной территории. Лессепс растопил географическую идентичность Востока, почти буквально втянув Восток на Запад и, наконец, рассеял угрозу ислама. Новые категории и опыт, в том числе империалистические, возникнут, и со временем ориентализм приспособится и к ним, хотя и не без некоторых трудностей.

IV

Кризис

Может показаться странным упоминание о том, что что-то или кто-то придерживается текстуального отношения, но изучающим литературу будет легче понять эту фразу, если вспомнить подход, который критиковал Вольтер в «Кандиде», или же то отношение к реальности, которое высмеивал Сервантес в «Дон Кихоте». Что кажется этим писателям неоспоримо здравым, так это то, что было бы ошибкой предполагать, будто беспорядочно кишащий, непредсказуемый и проблематичный хаос, в котором живут человеческие существа, можно понять, основываясь на том, о чем книги – тексты – повествуют. Применять то, что вычитано из книг, непосредственно к реальности – значит подвергнуть себя опасности сойти с ума или всё потерять. Использовать роман «Амадис Гальский»[408], чтобы понять Испанию XVI столетия (или современность), возможно не с большим успехом, чем использовать Библию для понимания, скажем, Палаты общин. Но очевидно, что люди пытались и пытаются использовать тексты таким простодушным способом, ибо в противном случае ни «Кандид», ни «Дон Кихот» не вызывали бы такого отклика читателей, который они получают до сих пор. По-видимому, это обычный человеческий недостаток – предпочитать схематический авторитет текста дезориентирующему прямому контакту с людьми. Но является ли этот недостаток постоянным и неизменным или же существуют обстоятельства, которые в большей степени, чем другие, способствуют преобладанию текстуальной установки?

Текстуальному подходу благоприятствуют две ситуации. Первая – когда человек близко сталкивается с чем-то относительно неизвестным, угрожающим и ранее от него далеким. В таком случае приходится прибегать не только к тому, что в этом новом опыте отсылает к опыту предыдущему, но и к тому, что известно из книг. Книги о путешествиях или путеводители – это почти такой же «естественный» вид текста, такой же логичный по своему составу и использованию, как и любая другая книга, которую можно себе представить, именно из-за этой человеческой особенности обращаться к тексту, когда неопределенность путешествия в незнакомых местах кажется угрожающей спокойствию. Многие путешественники, описывая свои впечатления от новой страны, говорят, что этот опыт был не таким, как они ожидали, имея в виду, что это было не так, как написано в книге. И конечно, многие авторы книг о путешествиях или путеводителей сочиняют их для того, чтобы рассказать, что страна действительно такова или лучше, что она действительно живописна, дорогá, интересна и так далее. Идея в любом случае состоит в том, что люди, места и переживания всегда могут быть описаны в книге, причем так, что книга (или текст) обретает больший авторитет и пользу, чем та реальность, которую она описывает. Комизм попыток Фабрицио дель Донго[409] попасть на поле битвы при Ватерлоо не столько в том, что ему никак не удается его найти, сколько в том, что ищет он то, о чем узнал из описаний в текстах.

Вторая ситуация, благоприятствующая текстуальному отношению, – это видимость успеха. Если некто, читая книгу, утверждающую, что львы свирепы, затем встречает свирепого льва (я упрощаю, конечно), есть вероятность, что этот некто захочет прочитать побольше книг того же автора и будет им верить. Но если, кроме прочего, книга про льва инструктирует человека, как обращаться со свирепым львом, и инструкция отлично сработает, это вызовет не только повышенное доверие к автору, но и побудит его написать что-то еще. Существует довольно сложная диалектика подкрепления: читательский опыт в реальности определяется тем, что читатель прочитал, именно это побуждает писателей браться за темы, заранее определенные опытом читателя. Книга о том, как обращаться со свирепым львом, могла бы затем привести к выпуску серии книг на такие темы, как свирепость львов, происхождение свирепости и так далее. Точно так же, поскольку в центре внимания текста находится более узкая тема – уже не сами львы, а их свирепость, мы можем ожидать, что те способы, которыми рекомендуется управлять свирепостью льва, на самом деле его свирепость усилят, заставят его быть свирепым, поскольку это то, что он есть, и это то, что, в сущности, мы знаем, или единственное, что мы можем о нем знать.

От текста, претендующего на то, что он содержит знание о чем-то настоящем и возникшего из обстоятельств, подобных тем, которые я только что описал, не так-то легко отмахнуться. Ему приписывается экспертность. К этому добавляется авторитет ученых, учреждений и правительств, окружая его таким престижем, который он сам по себе, на практике, гарантировать себе не может. Самое главное, такие тексты могут создавать не только знания, но и саму реальность, которую они, как