Серьезные мужчины - Ману Джозеф

У себя в кабинете Ачарья оказался в семь. Сел в кресло и услышал потусторонние звуки мира, который внезапно сделался чуждым. Одиночество утра так не похоже на одиночество ночи. Пели незнакомые птицы, далекие предметы падали с грохотом и эхом, долетали тихие дрожи хохота. Даже запах показался незнакомым. Воняло мокрыми тряпками и деревом. Он собрался открыть окно, однако услышал, как вопят и поют в приемной мальчишки-уборщики. Четверо поломоев ввалились к нему в кабинет с каким-то своим весельем. Они увидели его, и их счастливые лица вытянулись. Они вылетели в ужасе, но один вернулся с прозрачным ведром и принялся мыть пол, исподтишка поглядывая на великана. Ачарья вытаращился на мальчика. Их взгляды встретились и задержались друг на друге на несколько секунд. Ачарья не знал, что в Институте водятся поломои.

Утро постепенно набирало силу, и мир сделался знакомым. Пришел Айян Мани, опрятный и чистенький, принес с собой запах освежителя воздуха, густые черные волосы промаслены и причесаны в монолитную массу.

– Кофе, – сказал Ачарья.

Все утро он просидел у себя, избегая звонков и отказываясь от посетителей. Он желал, чтобы мир оставил его в покое, всего на день, но его осадили. Армия людишек у его ворот. Сначала они просачивались к нему зловещими телефонными звонками, затем подсылали своего темного глашатая с чистыми глазами – он, кажется, что-то знал и нес в уголках рта тревожащую улыбку. Айян все заходил и заходил со словами: «Они пришли, сэр» – или: «Они ждут, сэр». К полудню Ачарья сдался.

Шаровую миссию лихорадило, и на черном диване снаружи сидели люди, которых было не избежать. Ачарья неохотно приглашал их к себе и проводил встречи, скисавшие после долгих пауз, когда он таращился на посетителей без всякого выражения, не понимая, что ему задали вопрос, попросили пояснения, захотели мнения. К вечеру осада спала, и он попытался обрести покой в «Супермене Тополова». Но сосредоточиться не смог. Открыл ящик стола и поглядел на голубой конверт, оставленный вчера Опарной. Ачарья не распечатывал его. «Это мои фотографии, – сказала она. – Не всем мужчинам позволительно видеть меня такой». Открыть конверт означало ввязаться в эту авантюру, а мысль о Лаванье все еще мучила Ачарью.

* * *

За три часа до назначенной встречи с любовью в подвале ум Арвинда Ачарьи неизбежно принялся размышлять, течет ли время непрерывно, как прямая, или же движется скачками, как пунктир. Под угрозой соблазнения его ошеломительной женщиной с настоящими черными волосами ему нужно было отвлечься – требовалась задача, которую он за три часа наверняка не решит. Но он так и не смог избавить ум от мыслей о прикосновении к запретному телу Опарны, которое будет лежать и ждать его у микроскопов и диафаноскопов (и, возможно, ароматических свечей, не принадлежавших отделу астробиологии). Но он ощущал и болезненную печаль. За свою жену с сорокалетним стажем, которая в эту минуту, вероятно, с привычной меланхоличностью складывает одежду. Такой печали он не переживал никогда прежде. Ему было странно, что печаль эта не в сердце, а где-то в животе. Темна эта печаль, гулка. Словно Лаванья умерла и оставила его вдовцом в мире удовольствий. И дело не в уколе совести. То была пустота развлечения в одиночку, не разделенного с ней удовольствия. Без нее даже радость измены была неполной. И это бред. Он не мог больше это выносить. Этот мрак в животе, повисший над нежданным радостным вздутием.

Он встал с кресла и крутнул брюки на талии. Воздух в комнате сделался слишком недвижим. Но он забыл, зачем встал. Ачарья врос в пол у своего кресла и задумался об акустике подвала, о том, зачем мужчины женятся, и о восхитительном значении супружеской верности на карликовой планете, что вращается вокруг посредственной звезды из основной последовательности где-то в периферическом рукаве некой спиральной галактики. Наконец он открыл окно и вдохнул первый натиск морского бриза. Снаружи было темно, однако море слышалось. Оно бушевало. И было в ветре что-то, предвещавшее приход матери всех дождей. Он услышал, как позади него открылась дверь.

– Я хотел повидаться, – произнес голос Джаны Намбодри почти кротко. Во дни после краха его бунта и от унизительного отпущения грехов он присмирел.

Ачарья собрался обернуться и встретить вторжение, однако вовремя осознал, что юношеское вздутие, вызванное мыслями об Опарне, еще предстоит побороть.

– Джана, – сказал он, не отходя от окна, – давай завтра.

Намбодри уже оказался в комнате и тут услышал такое. Он замер несколько оторопело, однако удалился, не пытаясь понять.

Дверь закрылась, Ачарья поспешил к своему креслу и мимолетно почувствовал себя радиотелескопом в полной готовности. Он спрятался за успокаивающую ширь стола и подождал сколько-то времени, чем бы это время ни было. Попытался придавить эрекцию могучими бедрами, пережать приток крови и ослабить напряжение. Он подозревал, что вот так пресекать столь уместную безмедикаментозную бодрость у мужчины зрелых лет – дело беспрецедентное: достижение такой бодрости, даже у юных, – цель многомиллиардной индустрии. Он мимоходом вспомнил Николая Коперника в тот исторический миг, когда ученый удавил свою собственную гелиоцентрическую теорию и признал перед Ватиканом, что Земля – центр вселенной.

Но проблема Ачарьи не решалась. Она высилась эдакой скульптурой дерзновения. Усложнял ситуацию и внезапный позыв помочиться. Личной уборной у него не было. Он отверг былые предложения администрации, поскольку возведение уборной помешало бы работе. Теперь он клял себя за недальновидность. Предстоит пройти длинный людный коридор до середины. Ачарья схватил «Таймс оф Индиа» со стола и вышел, распахнув газету и читая на ходу.

Айян Мани глянул на удалявшуюся исполинскую фигуру и задумался, может ли горячка любви и впрямь довести человека до таких странных поступков. Ачарья вошел в уборную с надписью «Ученые». Там он бережно сложил «Таймс» на сушку для рук – опасался, что она ему пригодится по дороге назад. Вдоль стены, отделанной голубым кафелем, размещалось пять писсуаров, и трое пожилых астрономов стояли у каждого нечетного. Ачарья вклинился меж двух. Его посетило безумное желание ошарашить их – ради мальчишеской потехи. Он сложил руки на загривке, локтями вверх, словно потягивался, и замер в этой позе. Его стремительная мужественная струя ударила выше писсуара. Ученые один за другим повернулись оценить зрелище. Ачарья всегда умудрялся поставить их на место, но не до такой степени.

Он возобновил ожидание у себя в кабинете, методично переставляя предметы на столе. Выдвинул ящик, где спрятал надушенный конверт Опарны. Отказываться от предложения подвальной любви у него больше не было сил. В таком случае, подумал он, отчего бы не открыть конверт. Выпали две черно-белые фотокарточки. Маленькая девочка в ванне. Годика четыре.

Без пяти десять он вышел из кабинета. Как слон, по обыкновению. Огорчился: в коридоре еще были люди. Он надеялся, что из-за дождей все разбегутся, да и вообще – поиск истины, черт бы его драл, может и подождать пару дней. Набитый лифт поехал вниз, и Ачарья стоял в угрюмом молчании, опустив голову. Двери на первом этаже открылись, но никто не вышел, потому что директор перегородил полдороги. Люди огибали его, словно поток – валун. Лифт опорожнился, и это его утешило. Ачарья нажал кнопку «П».