Арденны - Михель Гавен

Весна еще не наступила, было прохладно. Но снег уже сошел. Она снова прошла по аллее к пруду и села на скамью, зябко кутаясь в шаль. Холодные мартовские звезды отражались в воде, как едва колеблющемся черном зеркале, подернутом рябью. Было безветренно и тихо. С неутихающей болью в сердце она снова подумала о матери. Как ей не хватало ее всю жизнь! Не хватало любви, нежности, заботы. Не к кому было обратиться в трудную минуту, не к кому прильнуть, не у кого спросить совета. Одна на всем белом свете с самых ранних лет.

Говорили, ее мать была не только красива — истинная внучка прекрасной императрицы Зизи — она обладала обаянием, невероятной способностью притягивать к себе людей. Эти качества не отражают холодные парадные портреты, которые остались и здесь, в Кобурге, и в Версале, и украшают парадные залы Хофбурга и Шенбрунна в Вене. Она умерла, подарив жизнь дочери, умерла от сильного кровотечения, которое не смогли остановить. Значит — все отдала ей, все, что имела сама. Вечно юная принцесса фон Кобург-Заальфельд, теперь вдвое моложе своей повзрослевшей дочери.

Она никогда не увидит, какой стала ее малышка. Она — в зарослях осоки у этого пруда, в высоких кобургских звездах, в белеющих снегами верхушках гор вдалеке, в старинных вязах, обрамляющих аллеи, и в криках селезней в каналах, призывающих уток. «Может быть, это и к лучшему, что ты не знаешь ничего, что со мной случилось, мамочка, — подумала она. — Ты бы сильно переживала. Но, скорее всего, если бы ты была жива, ничего такого просто не было бы в моей судьбе. И мы прожили бы счастливо, без бед, вместе. Ты, я и папа. Мой родной папа. Он бы ведь тоже тогда наверняка остался бы в живых».

— Вы не замерзли? — кто-то накинул ей на плечи теплое меховое манто. — Вы простудитесь, фрау, так нельзя.

От неожиданности она встала. В прозрачных голубоватых сумерках, окутавших сад, она увидела Гейдриха — он стоял перед ней, высокий, в элегантной черной форме, подогнанной по фигуре до малейшей мелочи, начищенные пуговицы и несколько наград поблескивали в блеклом свете звезд, струившемся сквозь ветви деревьев.

— Я напугал вас? Простите, — его голос прозвучал виновато. — Вы плакали? — он наклонился вперед, вглядываясь в ее лицо. — Что-то случилось?

— Нет, нет, что вы, господин обергруппенфюрер, все в порядке, — тихо ответила Маренн, стараясь совладать с чувствами. — Слишком много воспоминаний…

— Я понимаю, вы жили здесь в детстве. Полагаю, счастливо?

— Да, — она кивнула. — Насколько счастливо может жить ребенок, оставшийся с рождения без матери, а в возрасте четырех лет потерявший отца. Но тогда я не задумывалась об этом, — она снова присела на скамью. — Я ни в чем не знала недостатка. И мой приемный отец заботился обо мне, как мог.

— Он был маршалом Франции, я слышал? — Гейдрих сел рядом, достал портсигар, закурил. — Тот самый маршал, который выиграл Первую мировую войну?

— Да. Но когда он взял меня к себе, то был самым обычным офицером. Молодой капитан Фош, вернувшийся из Алжира, где погиб мой отец. Нам было трудно жить на его скромное жалованье, ведь ему стоило огромного труда добиться официального опекунства надо мной у венских родственников. Сами же они и слышать не хотели, чтобы принять меня к себе. Официальное же опекунство давало ему возможность распоряжаться моим наследством, в том числе и этим замком. А Габсбурги, да и не только они, наши английские родственники в немалой степени тоже, предпочли бы всем распоряжаться сами. Даже не знаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы Фош не проявил настойчивости. Скорее всего, она давно бы закончилась в больнице для умалишенных, куда они бы меня спровадили, чтобы не кормить лишний рот. Ведь моего деда кронпринца Рудольфа официально объявили сумасшедшим, а мать уехала во Францию, потому что не могла выдерживать отношения, которое к ней проявляли император Франц-Иосиф и его приближенные. Они считали ее дурной овцой в своем благородном стаде. Ради меня капитан Фош отказался от женщины, которую страстно любил, она не захотела принять меня в свой дом. Ради меня он от многого отказался. Но я ничего не знала об этом, пока не стала взрослой. И жестоко поступила с ним, уехав в восемнадцатом году в Америку. О чем горько сожалела потом. Да и сейчас жалею. Но уже поздно.

— Пойдемте в дом, фрау, — затушив сигарету, Гейдрих встал и предложил ей руку. — Рейхсфюрер распорядился подать кофе. Мы ждали вас.

Поздно вечером она спустилась в гостиную. Он сидел у горящего камина, в расстегнутом кителе, положив ноги в начищенных до блеска сапогах на ажурную каминную решетку. Пил виски, курил. Услышав ее шаги, обернулся. Она заметила, он удивлен.

— Вы не спите, фрау Ким? — спросил, поднимаясь и застегивая китель. — Рейхсфюрер уже отправился отдыхать.

— Не спится.

Она подошла к огню и уселась прямо на ковер, раскинув шлейф великолепного черного платья и обняв руками колени, обтянутые тончайшими шелковыми чулками, и сбросив на одну сторону густую каштановую массу волос. Так она всегда делала в детстве вечерами — сидела на ковре перед камином, глядя на ковер, а няня читала ей по-французски и по-немецки. Она смотрела на пляшущие языки пламени, в них она видела маленького оборотня по прозвищу Крошка Цахес, Белоснежку братьев Гримм, Снежную королеву Андерсена и Синюю птицу Метерлинка. Ей грезились дальние страны, увлекательные путешествия, бескрайние моря и высочайшие горы, и она мечтала увидеть все это. И увидела — только часто сквозь слезы, с отчаянным желанием вернуться домой, туда, где уже ничего и никого не было. Туда, куда вернуться было нельзя. Она заметила, что Гейдрих рассматривает ее. Потом он подошел к портрету ее матери и долго молча смотрел на него.

— Вы на нее похожи, — наконец, задумчиво произнес он. — Но это только внешнее сходство. Вы совершенно другая. От нее исходит покой, а в вас живут бури контрастов. У вас роскошные волосы цвета спелого каштана на юге и холодные, светлые, настоящие арийские глаза. В вас легкомыслие и твердость уживаются запросто. Вы не то, что кажется на первый взгляд.

Он понял ее сразу. Ее натуру, ее характер. То, на что Скорцени потребовались месяцы, а то и годы. Наверное, потому, что он побывал в Кобурге, в доме ее матери, и имел возможность сравнить их. А Отто там не был никогда.

Она рассказывала ему о детстве, а потом заснула, в кресле перед камином, от тепла и усталости. И оттого, что прошлое сильно захватило ее. Она всегда засыпала перед камином, и старая привычка сработала. А потом няня относила ее в спальню.

На этот раз она так же проснулась в спальне. Уже рассвело. Она лежала на кровати, укрытая теплым пледом. Одежда ее была не тронута, постель не смята, никто ее не беспокоил. За окном ветер гудел в кронах старых вязов. В дверь постучали. Поднявшись и оправив платье, Маренн открыла дверь. Перед ней стоял адъютант Гейдриха.

— Господин обергруппенфюрер просил передать, что он ждет вас в столовой к завтраку. Вам следует быть в форме, так как после завтрака рейхсфюрер уезжает в Берлин. Господин обергруппенфюрер хочет, чтобы вы поехали с ними.

— Благодарю, — Маренн кивнула. — Передайте господину обергруппенфюреру, я буду готова через минуту.