Художник Оскар Рабин. Запечатленная судьба - Алек Эпштейн

Уход из жизни Валентины Евгеньевны положил конец поездкам Оскара Рабина в Москву; в одиночестве он не желает там бывать, отговариваясь от редко получаемых приглашений то возрастом, то погодой, то иными сиюминутными причинами. Лондонскую галерею Saatchi, где проходила ретроспективная выставка художников-нонконформистов, организованная Игорем Цукановым, Оскар Рабин посетил в ноябре 2012 года. Поскольку ему не с кем в памяти делить Лондон, то туда можно съездить и одному; в Лондон, но не в Москву, их с Валей навсегда общую.

Вероятно, трагический уход из жизни сына Саши в Париже, а спустя четырнадцать лет – Валентины Кропивницкой, окончательно превратили Оскара Рабина в парижанина. В Москве ему нечего и некого искать, а его искусство – неотъемлемая часть как российского художественного канона, так и движения сопротивления. Место О.Я. Рабина в истории культуры и общественной мысли непоколебимо, и теперь это навсегда.

Оскару Рабину выпала крайне непростая, но долгая жизнь, вместившая многое. На несколько десятилетий пережив то время, к которому его относят искусствоведы в многочисленных книгах, художник сохранил его в себе, будучи верным эстетическому кредо, сформулированному еще на рубеже 1950—1960-х годов. О.Я. Рабину, как и О.Н. Целкову, еще одному «русскому парижанину», иногда приходится слышать критические замечания в свой адрес в связи с тем, что его живопись не идет в ногу со временем. «Рисовать я буду всегда и как всегда, не задумываясь об “актуальности” своего творчества, – отвечает на это Оскар Рабин. – Ничего не делать я не способен, измениться в угоду времени – не могу. Я не обижаюсь, когда мне говорят, что я всю жизнь пишу одну картину. Это именно так. Я пишу свой портрет на фоне страны. Эта картина – единственное, что я могу сделать в жизни прилично. Пытался менять эстетику – плохо получается»252. «У меня тональность такая, а почему – не знаю, – отвечал он в интервью на те же упреки искусствоведу Фаине Балаховской. – Бесполезно спрашивать драматического актера, почему он играет в драмах, а не комедиях. У него такие роли, у других – другие»253. «Кому что дано: кто тенором поет, кто басом. Меня еще в России спрашивали: “Почему у вас картины такие грустные?” – вспоминал Оскар Рабин в беседе с искусствоведом и арт-куратором Андреем Ерофеевым. – А я отвечал: “А тому, у кого картины веселые, вы задаете вопрос, почему у вас картины не грустные? Вы же не требуете от оперетты, чтобы она была трагедийной. Такой у меня диапазон”»254. «У меня были приятели, которые писали лирическую абстракцию в этой же обстановке абсолютного политического террора, преследований. Просто у них другой душевный строй, художественный мир», – говорил Оскар Рабин, отвечая на эту претензию в очередной раз255. В беседе с А.В. Ерофеевым он добавил: «Я приведу пример замечательного русского художника Левитана. Левитан мог писать Россию так, как никто до сих пор не может. Но у него преобладал такой лирический, грустный оттенок, и радостную, сверкающую природу Крыма он совершенно не мог написать»256. Рабин тоже не изображает радостную и сверкающую природу, но в русском искусстве не было и нет художника, чьи работы вызывали бы столь щемящее чувство ностальгии по утраченному, о котором нет поводов сожалеть. Во французском искусстве первой половины ХХ века были художники такие, как Альбер Марке (1875—1947) и Морис Утрилло (1883—1955), создавшие галерею для работ, запечатлевших грустный лиризм обыденной городской архитектуры и запущенных парижских кварталов; в русском искусстве Оскар Рабин стал едва ли не первопроходцем: Москву рисовали все и всегда, но ничего подобного до него не создавалось и не создается до сих пор. «Я бы сказал, что по отношению к современности он – в значительной мере другой, – констатировал Михаил Герман. – Особая привлекательность его искусства именно в том, что, не чуждаясь современности и присматриваясь к ней весьма внимательно, он хранит верность самому себе. Он остается островком сравнительного покоя, живописной медитации в искристом и пенистом море художественной моды. Иное дело, чего стоит этот покой. И какая взрывная сила в этих сумрачных полотнах. В этом если и не загадка, то смысл и сложность искусства Рабина»257.

О.Я. Рабин создает новые работы, понимая, что из художника-«социолога» превратился в «историка»: «Париж время от времени я продолжаю писать. И какие-то свои воспоминания о России. Это не теперешняя Россия, теперешней я не знаю»258. «Я продолжаю рисовать Россию, но на расстоянии все выглядит иначе, чем вблизи. Стало меньше сарказма, иронии, появилось больше лиричности. Я ведь ориентируюсь на воспоминания тридцатилетней давности, а людям свойственно с годами приукрашивать прошлое, забывая плохое»259. «То старое, что осталось в Москве, мне по душе. Даже сталинская архитектура не кажется больше вызывающей. Но Москва – как и вся Россия – больше у меня где-то в сердце, в душе. Такая, какой она была в моей молодости. Я очень люблю русское искусство, хотя и не считаю, что оно занимает в мире такое же место, как итальянское, испанское или немецкое. Но это искусство – мое. Что бы ни происходило в стране – в Советском Союзе или в нынешней России, – у меня в глубине души остаются теплые чувства. И эти чувства я отношу к патриотизму»260.

Своеобразным примером диалога О.Я. Рабина с русской историей и хрестоматийным произведением русского искусства является работа, созданная им в 1996 году. Данное произведение является редким примером заимствования Оскаром Рабиным сюжета из живописного произведения, давно ставшего классическим. «Богатыри» – картина Виктора Васнецова (1848—1926), законченная в апреле 1898 года и вскоре купленная П.М. Третьяковым для своей галереи. Наряду с такими полотнами, как «Явление Христа народу» А.А. Иванова и «Над вечным покоем» И.И. Левитана, васнецовские «Богатыри» стали одним из самых узнаваемых символов русского искусства XIX века как такового, одной из «визитных карточек» Третьяковской галереи.