Синагога и улица - Хаим Граде

Через окно ребе Нехамеле видела, как Мойшеле уходит каждый день на работу. Он тащится через двор грустный, опустившийся, слегка пошатываясь, как протрезвевший пьяница с сильной головной болью после ночной гулянки. Когда Мойшеле возвращался с работы, он долго слонялся по двору, поглядывая в сторону квартиры ребе, но не осмеливался войти. Потом он шел в свою квартиру и оставался там весь вечер. Похоже, ему больше не приходило в голову наряжаться и шляться в поисках женщин. Однажды вечером Нехамеле увидела, как Мойшеле поднимался в синагогу. Потом ребе рассказывал, что ее муж зашел к нему упрашивать, чтобы она вернулась домой. А он уж тогда будет добрым и богобоязненным.

— Я ответил, что вы к нему не вернетесь, пока ко мне не придут его старшие братья. Я хочу с ними поговорить.

Соседи потом много чего рассказывали об аскете реб Йоэле, об обивщике и его жене, обо всей семье Мунвасов: Мойшеле избегал иметь дело со своими братьями с тех пор, как они заставили его жениться на портнихе. Но когда братья ему потребовались, он с перекошенной рожей поперся к ним и клялся, что отныне будет человеком. Ему самому, сказал он, уже надоело хуже пареной репы его место в жизни. Тогда братья вместе с ним пошли к аскету реб Йоэлю и там толковали весь вечер. Мойшеле только рвался дать клятву в Виленской Городской синагоге перед открытым орн-койдешем и черными свечами, что он будет человеком перед Богом и людьми. Но Нехамеле плакала и говорила, что он нарушит клятву, и аскет реб Йоэл предложил, чтобы старшие братья дали гарантию. Те ломали голову, что же им делать, пока не придумали: пусть эта пара переедет в пустующую квартиру в том же самом дворе на Копанице, где живут старшие братья. Этот план понравился аскету, и еще больше он понравился Мойшеле и Нехамеле. Оставаться здесь они уже не могли из-за стыда перед соседями.

— Ну как не восхвалять Бога? — смеялись соседи по двору, и никто не сожалел о том, что обивщик и его жена уезжают.

Соседи жалели слесаря реб Хизкию, выглядевшего как человек, который вот-вот умрет. Тот даже перестал спускаться на несколько часов в день в мастерскую, чтобы помочь компаньону. Он целые дни просиживал в синагоге над святой книгой и тоскливо вздыхал. Жена слесаря теперь беспокоилась намного больше из-за страданий мужа по поводу дочери, чем по поводу его частых постов, к которым привыкла на протяжении лет. Себя мать утешала тем, что при нынешних нравах Итка в девках не останется. Однако она понимала, что для ее Хизкии ничего хуже не могло случиться.

Итка тоже с тех пор, как переехала к своей разведенной сестре Малке, с каждым днем все более раскаивалась в своем поведении. От любопытства, легкомыслия и азарта обманывать окружающих она прежде не замечала, какой пустой парень этот Мойшеле Мунвас и что у него на уме только игра. Ей прежде даже не приходило в голову, что будет с отцом, если он обо всем узнает. Поэтому, когда мать и сестра заходили к Малке и рассказывали, что отец выглядит живым мертвецом, Итка думала: «Мне надо голову оторвать!» Но разговаривала с матерью и сестрой она главным образом о том, как скрыть от отца новую беду — то, что эта история дошла до хозяина скобяного магазина и он отказал ей от места.

Однако скрыть это от отца не удалось. Реб Шефтл Милкишанский, первый синагогальный староста синагоги Лейбы-Лейзера, сам сообщил слесарю, что увольняет его дочь из своей лавки.

— Ничего иного я и не ждал, — ответил реб Хизкия и продолжил раскачиваться за стендером над святой книгой. Он считал, что заслуживает еще больших неприятностей, и был готов признать правоту каждого, кроме аскета реб Йоэла Вайнтройба.

Аскет не ждал, что так быстро осуществится его предостережение, что, когда детям запрещают разрешенное, они делают и то, что запрещено. Реб Йоэл переживал не только за слесаря, но и за соблазненную девушку. В то же время его сильно возмущало отчаяние реб Хизкии. Из уголка слесаря в синагоге беспрерывно доносились сдерживаемые стоны, иногда они напоминали стоны человека, готового уже отдать Богу душу, лишь бы не надо было больше мучиться. Реб Йоэл чувствовал: хочет он этого или нет — он обязан вмешаться! Поэтому он снова вырос, распростерши руки, рядом со стендером слесаря.

— Ведь ваша дочь не крестилась. То, что она сделала, согласно Торе, не самое страшное преступление.

Склоненная над книгой голова реб Хизкии медленно поднялась, и его погасшие глаза, полные тьмы египетской, насмешливо вспыхнули. Ему хотелось рассмеяться, но он ограничился злой кривой усмешкой:

— Вот как? И это можно?

— А быть таким гордецом, как вы, можно?

Слесарь буквально остолбенел. Еще никто и никогда не говорил ему, что он гордец. Однако реб Йоэл стоял на своем: как бы низко к земле ни склонял свою голову реб Хизкия, он ставит себя высоко. Ведь история из Пятикнижия про дочь праотца нашего Иакова Дину и Шхема, сына Хамора, хорошо известна, известна и история про детей царя Давида, Амнона и Тамар. Но вот у слесаря реб Хизкии такое случиться не может. Даже в наши дни! А если это все-таки случилось, то у реб Хизкии конец света. Ну разве он не неисправимый гордец по сравнению с праотцем нашим Иаковом и царем Давидом?

Реб Хизкия уже слушал без издевки и злобы. Он вздохнул и заговорил тихим, надломленным голосом. Сказал, что виноват только он один, потому что слишком во многом уступал дочери. Аскет взглянул на него с немым удивлением и пошел назад к своему тому Геморы. Такого твердолобого упрямца он еще не встречал. «И он еще считает себя правым!» — пожимал плечами реб Йоэл, но его тянуло поговорить, поэтому он вернулся к слесарю, сидевшему на своем месте и как будто поджидавшему его.

— Как вы можете, реб Хизкия, думать, что если бы вы были строже со своей дочерью, то уберегли бы ее, когда все соседи знают и говорят прямо противоположное: если бы не ваша строгость, вашей дочери даже в голову не пришло бы связываться с женатым мужчиной, живущим напротив. И с мужчиной этим в определенной степени произошло то же самое.

Реб Йоэл сидел на скамье рядом со слесарем, упершись обеими руками в колени, и рассказывал, о чем он узнал во время переговоров со старшими братьями обивщика, с этими торговцами рыбой, живущими за Поплавским мостом. Как старшие братья обивщика не позволили ему жениться на шляпной модистке. Он, младший из братьев, кричал: «Душа моя возжелала ее!» А им, его старшим братьям, не нравилась эта партия. Поэтому, когда его не допустили до женщины, которая была ему разрешена со всех точек зрения, он пошел по дурным путям — к тем женщинам, которые были для него запретны.

— Этим торговцам рыбой я ничего не сказал, потому что они люди простые, неученые. К тому же это уже дело прошлое. Но вы, реб Хизкия, хоть и ужасный упрямец, но все же сын Торы. И я говорю вам, что, пока еще не поздно, вы должны вернуть дочь в свой дом.

Слесарь поспешно повернулся, собираясь сказать какую-то резкость, но тут же раскаялся в своем намерении и остался сидеть печальный и задумчивый. После долгого и тяжелого молчания он со стоном сказал, что теперь на него обрушивается еще одна беда. Его средняя дочь заявила, что собирается замуж за медника Йехиэла-Михла Генеса. Серл всегда была самой тихой. Никогда ни единым словом не возражала отцу. Однако теперь она, наверное, думает, что если ее сестре можно, то и ей можно тоже.