Я умею прыгать через лужи - Алан Маршалл

Я любил лазать по деревьям. Меня привлекало все, что бросало мне вызов, заставляя совершать поступки, на которые Джо, не имевший надобности доказывать свою физическую силу, не отважился бы.

Лазая по деревьям, я прибегал только к помощи рук, а ноги для этого были в общем-то бесполезны. Моя «плохая» нога беспомощно болталась, пока я, подтягиваясь, перебирался с ветки на ветку, да и на «хорошую» ногу можно было только слегка опираться, пока я тянулся руками к ветвям повыше.

Я боялся высоты и лишний раз избегал смотреть вниз, но преодолевал страх в тех редких случаях, когда это было необходимо.

Я не мог залезать наверх по стволу по-обезьяньи, как это делали другие мальчишки, но я мог на одних руках взобраться по канату, и если я не доставал до нижних ветвей, Джо перебрасывал через них веревку, и я подтягивался на руках до ближайшего сука.

В пору, когда сороки откладывали яйца, Джо караулил внизу и криком предупреждал меня о появлении птицы, готовой броситься на защиту своего гнезда. Я взбирался на качавшуюся от ветра ветку и, прильнув лицом к дереву, медленно полз по буграм отслоившейся коры к темному круглому пятну, выделявшемуся на фоне неба среди листвы. Если Джо кричал: «Берегись, она летит!» – я останавливался и, держась одной рукой, начинал отчаянно размахивать другой у себя над головой, ожидая шума крыльев, резкого щелканья клюва и затем удара ветра в лицо, когда сорока вновь взмывала к небу.

Если можно было следить за тем, как они ныряют вниз, было не так плохо, потому что можно было ударить их, когда они приближались, и тогда они, торопливо взмахнув крыльями и клюнув тебя в руку, резко сворачивали в сторону. Но вот если повернуться к ним спиной, да еще если обе руки нужны, чтобы держаться за дерево, тогда птицы нередко били тебя клювом или крыльями.

Когда это случалось со мной, снизу обычно раздавался встревоженный голос Джо:

– Она тебя ударила?

– Да.

– Где?

– В голову, сбоку.

– Кровь идет?

– Пока не знаю. Погоди, мне нужно покрепче ухватиться.

Секунду спустя, когда я мог наконец отнять руку от ветки, я ощупывал гудящую голову, а потом осматривал кончики пальцев.

– Кровь идет, – кричал я Джо, одновременно довольный и испуганный.

– Черт! Ладно, тебе недалеко осталось. Около ярда… Протяни сейчас руку… Чуть подальше… Нет… Немного вправо… Вот так…

Я засовывал теплое яйцо в рот, спускался на землю, и мы рассматривали его вместе у меня на ладони.

Иногда я падал с дерева, но ветки, как правило, смягчали падение, не давая мне серьезно пораниться. Однажды, когда я лазал вместе с Джо, я поскользнулся и вместо ветки схватил Джо за ногу. Джо попытался сбросить меня, но я вцепился в него, как клещ, и мы оба рухнули через ветки на усыпанную корой землю. Мы были все в синяках и едва дышали, но серьезных ран не получили.

Джо так напугало это наше совместное падение, что нередко в минуты раздумий он говорил:

– Никогда не забуду тот проклятый день, когда ты прицепился к моей ноге и не хотел отпускать. Вот зачем ты это сделал? Я же кричал: «Пусти!»

Я не мог дать ему удовлетворительный ответ, но считал, что имел тогда полное право держаться за него.

– Ну… не знаю, – задумчиво говорил он. – Нельзя тебе довериться на деревьях, ей-богу, нельзя!

Со временем Джо научился философски относиться к моим частым падениям. Как только я валился на землю лицом вперед, или меня заносило вбок, или я падал на спину, Джо усаживался рядом и как ни в чем не бывало продолжал разговор, зная, что какое-то время я буду лежать.

Поскольку я почти постоянно чувствовал усталость, падение давало мне законный предлог для отдыха. Растянувшись на земле, я брал сучок и искал в траве насекомых или смотрел, как муравьи спешат по образовавшимся под листьями тоннелям.

Само падение мы никогда не обсуждали. Это не казалось важным. Оно было частью любой моей прогулки.

Однажды после очередного моего падения Джо сказал:

– Жив остался, и хорошо. Вот что главное.

Если я падал «плохо», Джо все равно садился на землю. Он не приходил мне на помощь, если я его о ней не просил, – этой ошибки он не совершал никогда. Он садился на траву, бросал взгляд на меня, пока я катался от боли, затем решительно отворачивался и говорил:

– Плохо дело!

Через минуту я уже лежал тихо, и Джо снова смотрел на меня и спрашивал:

– Как думаешь, мы сможем пойти дальше?

То, как он говорил о моих падениях, напоминало разговоры погонщиков в период засухи, когда их лошади и домашний скот падали и умирали на голой высохшей земле.

– Еще одна корова свалилась, – говорили они, и Джо иногда отвечал моему отцу, когда тот спрашивал, как у меня дела:

– Он свалился возле ручья, но потом всю дорогу до самых камней ни разу не упал.

В это время в Австралии началась страшная засуха, и мы с Джо узнали боль и страх, подобных которым не знали никогда. Личный опыт говорил нам, что мир, в котором мы живем, – место приятное и безопасное. Солнце не бывало жестоким, а Бог заботился о коровах и лошадях. Всю вину за страдания животных мы возлагали исключительно на людей и не подвергали это убеждение сомнению. Часто мы размышляли, что бы делали, если б уродились коровой или лошадью, и пришли к выводу, что преодолев все изгороди, добрались бы до буша, где не было бы никаких людей, и там мы бы жили счастливо до конца дней своих и умерли в тени деревьев, лежа в высокой зеленой траве.

Засуха началась из-за того, что осенью не пролилось ни капли дождя. Когда же пошли зимние дожди, земля была уже слишком холодной, семена не дали всходов, а многолетнюю траву объел до корней голодный скот. Весна выдалась сухая, а летом на голых пастбищах, обычно покрытых травой, ветер гонял тучи пыли.

Стада коров и лошадей, оставленных владельцами пастись у широких дорог, опоясывающих округу, бродили по окрестностям в поисках корма. Ломая заборы, они проникали на выгоны, еще более голые, чем дороги, чтобы сорвать высохшую травинку или ветку кустарника.

Не в состоянии прокормить старых лошадей, давно отправленных на покой на дальние выгоны, и не находя в себе мужества пристрелить животных, ставших неотъемлемой частью хозяйства, фермеры выпускали их на дорогу, предоставляя им самим искать корм. Для этих лошадей они покупали жетоны и таким образом шли на сделку с собственной совестью.

Местные власти разрешали выпускать на дорогу только животных с медными жетонами на шее, стоившими пять шиллингов. Такой жетон позволял человеку в течение года пасти свой скот вдоль дороги.

Летними ночами, когда коровы и лошади шли на водопой, издалека слышалось позвякивание цепей, на которых висели жетоны.

Вдоль дорог, разветвлявшихся от места водопоя на протяжении многих миль, бродили небольшие стада коров и табуны лошадей. Они обнюхивали пыльную землю в поисках корней или останавливались на дороге и съедали сухой конский навоз, оставшийся после прошедших там лошадей, накормленных сечкой.