Летописец. Книга перемен. День Ангела - Дмитрий Вересов

У Авроры не зря возникали столь странные для женщины ассоциации, связанные с человеческими отношениями. Дело в том, что не только ее папа, но и она сама была физиком и, окончив физический факультет Ленинградского университета, работала в Физико-техническом институте Иоффе, где изучала акустические свойства различных материалов. В этом институте заведующим одной из лабораторий в тридцать втором году начинал свою деятельность и ее отец, тогда молодой доктор наук Михельсон.

Ученым Аврора стала посредственным, но она и не стремилась делать карьеру, ограничиваясь ролью добросовестного исполнителя и надежного помощника. Ей хотелось замуж, и она вышла за Делеора, поклонницей которого являлась. Их встреча произошла два года назад в театре на праздновании Нового года, тысяча девятьсот пятьдесят шестого. Праздник проходил в фойе театра, и приглашения получили известные в городе люди, в том числе и академик Михельсон с семьей. Авроре к тому времени уже исполнилось двадцать три. А порогом, за которым, как она определила для себя еще в школьные годы, заканчивалась молодость, был год окончания высшего учебного заведения. За два года, прошедшие после окончания университета, мнение Авроры о возрастном, так сказать, водоразделе несколько изменилось, и она готова была уже признавать себя молодой и до двадцати восьми лет. Ведь именно в двадцать восемь лет заканчивается комсомольский возраст, то есть как бы официальная молодость.

Однако, повстречав на праздновании Нового года Делеора, Аврора оказалась не в силах устоять перед его ветреным шармом. Одно было неприятно. К нему, стоило ему только выйти в фойе, слетались мотыльками совсем молоденькие консерваторки, приглашенные, чтобы время от времени хоровым пением услаждать слух благородной публики. Аврора, глядя на полудетские личики, но вполне оформившиеся фигурки консерваторских мотыльков, вспомнила, что ей уже не восемнадцать, и расстроилась, подумав, что была когда-то права, определяя для себя возрастные границы. А потом, посмотрев на себя в зеркало, она пришла к выводу, что именно сегодня выглядит очень даже неплохо, и решила совершить не свойственный ей поступок, сделав первый шаг к знакомству с мужчиной, который в буквальном смысле слова сводил ее с ума.

Аврора выбрала момент и подошла к красавчику, держа в руке бокал с шампанским. Она выразила свое восхищение его талантом и подняла за него бокал. Делеор, падкий на лесть и бывший, как определял это состояние Беранже, «не то чтоб очень пьян, но весел бесконечно», любезно ответил на тост и сочинил настолько игривый комплимент в стиле эротического рокайля, что после него обязан был если не жениться, то, по крайней мере, ухаживать за Авророй всю новогоднюю ночь, а потом пригласить ее к себе продолжить веселье. И Аврора готова была следовать за выказавшим ей свое расположение Делеором к нему на квартиру прямо после праздника, чтобы утвердиться наконец в роли взрослой женщины, сбросить бледные покровы куколки и обернуться бабочкой. Но ее не пустила мать, у которой были свои понятия о приличиях.

Тем не менее молодого, но уже известного тенора, возможно под влиянием выпитого шампанского, Михельсоны пригласили захаживать по четвергам. Он и захаживал, не без изящества целовал дамам ручки и подносил букеты. Как подозревала мама Авроры, Данута Альбертовна, букеты эти не покупались, а подбирались на сцене после выступления, уж слишком много их было. Захаживал он довольно долго, где-то полгода, иногда сопровождал дам в кино, изредка прогуливался наедине с Авророй, поддерживал за локоток и говорил ей интимным шепотом комплименты, провоцируя ее ночные грезы. А потом, после долгих раздумий и, вероятно, расчетов сделал наконец предложение, которое было сразу же принято без всякого жеманства и кокетства.

Аврора рассчитывала сразу же завести ребенка, но за полтора года замужества ей так и не удалось забеременеть. Почему – непонятно. Врачи уверяли, что никаких нарушений или отклонений у нее нет.

* * *

Делеор сидел в своей конуре перед зеркалом, пододвинув к нему сервировочный столик на колесиках с набором гримерных принадлежностей, и пробовал с помощью белил навести «интересную бледность», а вокруг глаз рисовал темные круги, чтобы создать образ иссушенного страстью человека. Получалась, однако, «мертвая голова» с черными провалами глазниц и высоким, черным и блестящим, словно обсидиановый сколок, волнистым коком надо лбом. Клоунада. Или фильм ужасов в духе Хичкока, который показывали на закрытом просмотре в Доме кино. В таком гриме любая роль будет погублена. Делеор был недоволен результатом и принялся усердно обтиратьсваткой с детским кремом, установив перед собою боком небольшое ручное зеркальце.

– Све-е-етт мой, зе-е-еркальце, скажи-и-и… – пропел он Радамесом и сам удивился: – О, получилось! Ну и дела.

Делеор откашлялся, расправил плечи и с ходу, в кураже, чтобы закрепить случайный успех, взял октавный разбег:

– Милая Аи-и-да-а, ра-я-а созда-анье!..

Но с зеркальцем получилось намного лучше, чем с Аидой, и он, несколько озадаченный, попробовал еще раз, по-итальянски:

– Celeste Ai-i-ida, fo-o-orma divi-i-ina.

Вышло полное безобразие.

– М-да, – разочарованно сказал Делеор сам себе. – Я твой бог, меня зовут Любовь. Тьфу ты.

– Делеор! – сильно постучали в фанерную перегородку. Большое зеркало заходило ходуном, искажая пространство, и стало похоже на вертикально поставленную поверхность водоема, а маленькое зеркальце, неустойчиво прислоненное к флакону с одеколоном, поехало, упало, и от него откололся уголок. – Делеор! Ты о собрании знаешь?

– Марик, ты мне зеркало разбил! – возмущенно ответил Делеор. – Что было стучать, стенку трясти? Тебя и так слышно. Тебя всегда слышно, когда не надо. А когда надо – не слышно. В зале тебя, например, не слышно. Когда ты поешь. А когда чихаешь за кулисами, очень даже слышно.

В другой раз Марик Усов, поющий чаще всего во втором составе, а то и в третьем, был бы уничтожен, смешан с грязью и посрамлен. Но только не сегодня. Сегодня шпильки были ему нипочем. Он торжествовал, так как подозревал, что назначенное в полдень собрание поводом своим имеет аморальное поведение Делеора Мусорского, поведение, несовместимое со званием советского артиста (да еще заслуженного). Тенор Мусорский был изобличен им, тенором Марком Усовым, и наверняка в наказание будет отстранен от исполнения ведущих ролей. А роли эти достанутся Марку Усову, кому же еще.

– Так ты знаешь о собрании или нет? – добивался своего настырный Марик. – Ровно в двенадцать дня.

– В полдень, значит, – отозвался Делеор через стенку, – когда силы тьмы слабее всего, и их так легко победить.

– Вот именно, – удовлетворенно усмехнулся Марик. – Вот именно. Силы тьмы, демоны разврата, – не удержался он от намека. – Ты поторопись, Делеорчик, уже без четверти.

– Благодарю, дорогой, – оставил за собой последнее слово Делеор, – часы у меня пока ходят.

Делеор промокнул лицо салфеткой, вытер ею же руки и отправился на собрание пораньше, чтобы по пути заглянуть в один из залов, где у станка занимались балетные. Не слишком еще изможденные молоденькие девочки из кордебалета очень пикантно выглядели в своих рабочих трико, юбочках и обтрепанных тапочках с узкой, формой своей напоминающей любимое Делеорово печенье, подошвой. Позы они на разминках принимали самые затейливые и остро соблазнительные в своей частой неэстетичности. Но зал, откуда слышались будоражащие воображение указания балетмейстерши – «плие» и «гранд батман» (что означало приседание с прямой спиной и с коленками, широко разведенными в стороны, и мах ногой до потолка), зал этот оказался заперт. «Вот грымза», – мысленно обругал Делеор балетмейстершу, которая, дабы на девочек не пялились посторонние, заперла танцкласс. «Коза», – добавил он и дернул дверь другого помещения, предназначенного для балетных. Но там шаркал глубокими галошами и брызгал из лейки на паркет некий Сезарушка, из бывших танцовщиков, существо неопределенного пола и возраста с широким кругом обязанностей, а больше никого и не было.