Десять великих экономистов от Маркса до Кейнса - Йозеф Алоиз Шумпетер

Строго говоря, этой информации нам вполне достаточно: никаких других фактов не требуется, скорее, потребуется подчеркнуть некоторые из уже упомянутых. Во-первых, теоретики заметят, что благодаря инженерному образованию Парето, который, похоже, в университете особенно увлекался теоретическими дисциплинами, рано овладел математикой на профессиональном уровне[82]. Во-вторых, стоит отметить, что Парето близко, как это редко удается экономистам-теоретикам, познакомился с производственным процессом – такая степень знакомства недоступна академическим экономистам, общественным служащим и политикам. В-третьих, его страстный интерес к актуальным вопросам экономической и общей государственной политики, о котором мы будем еще говорить, сделал его в некотором роде экономистом задолго до того, как он занялся собственной творческой работой. В то время Франческо Феррара был в зените славы и влияния и заморозки еще не побили побеги теории, которую прославлял некритичный либерализм. Труды Феррары, особенно его знаменитые введения (prefazioni), предварявшие классические работы в серии издательства «Библиотека экономиста» (Biblioteca dell’ economista), вполне заменили Парето университетское образование по экономике, которое он мог бы получить в годы своей молодости. С трудами Вальраса его уже позже познакомил Маффео Панталеони.

Ни один из перечисленных выше фактов не отвечает единолично за формирование общественных и политических взглядов Парето и даже не объясняет его отношения к практическим проблемам своего времени и родной страны. Я и не помышлял, что возможно осушить глубокое озеро его личности так, чтобы увидеть, что скрывается на дне. Но аристократическое происхождение и воспитание Парето бросаются в глаза, и они, как согласятся все, кто знал Парето, сыграли необычайно большую роль в его судьбе. В частности, они не дали ему установить духовное родство ни с кем из людей, с кем его сталкивала жизнь, и не позволили ему стать полноценным членом никакой группы. Они также не дали ему установить эмоциональную связь ни с какими порождениями буржуазной мысли, в частности, с близнецами по имени демократия и капитализм. Усугубляя влияние происхождения, финансовая независимость Парето – самодостаточность в молодости и богатство в конце жизни[83] – способствовала его еще большей обособленности, поскольку предоставила ему возможность самоизолироваться.

Дополнительно усиливало отчужденность Парето его классическое образование. Я имею в виду не то образование, которое он получил наряду со всеми своими современниками, отучившимися в университете, но то, которое он приобрел самостоятельно, штудируя бессонными ночами греческих и римских классиков. Древний мир – это музей, а не лаборатория прикладной науки, и тот, кто слишком доверяет мудрости древних, обречен оставаться чужаком в любой группе, в 1890 году точно так же, как и в 1920-м. Изоляция Парето стала полной после его участия в дебатах о политике и экономике Италии – настолько полной, что он решил эмигрировать в Швейцарию еще до того, как его пригласил туда Лозаннский университет. Эта изоляция не могла не сказаться пагубно на огненном темпераменте Парето, для нее не созданном; только к старости ее влияние удалось немного смягчить второй жене Парето, окружившей его заботой и любовью (см. посвящение «Трактата»).

Но что же вывело Парето из себя настолько, чтобы заставить его покинуть родную страну – страну, которую он любил до глубины души и национальное возрождение которой не только мечтал увидеть, но и увидел? Отвлеченному наблюдателю эмиграция Парето покажется тем более удивительной, что, на его взгляд, дела у возрожденной Италии шли вовсе не так плохо в те тридцать лет, которые предшествовали этой эмиграции. Экономически страна развивалась приличным темпом, постепенно выбираясь из финансовых затруднений (мир нашим кейнсианцам!), кроме того, она сделала первые шаги в сторону развития общественного законодательства и упрочила свое положение в роли одной из великих держав своего времени. Размышляя подобным образом, сторонний наблюдатель почувствует глубокое уважение к такому режиму как, например, режим Агостино Депретиса. А учитывая, с какими сложностями сталкивается в период становления новое национальное государство, он склонен будет простить этому режиму некоторые менее удачные черты. Но Парето не был готов ничего прощать. Он видел вокруг лишь некомпетентность и коррупцию. Он с одинаково беспристрастной яростью сражался со сменявшими друг друга правительствами, и именно в этот период получил репутацию ультралиберала– в типичном для XIX века понимании либерала как бескомпромиссного защитника laissez-faire— и помог сложиться у немецких сторонников «Нового курса» того времени впечатлению, что предельная полезность – это не более чем ловкая хитрость, придуманная, чтобы помешать планам реформаторов[84]. Вот, пожалуй, и все, что можно сказать об отношении Парето к вопросам экономической политики и о том следе, который это отношение оставило в его научных трудах периода до 1900 года. Но даже в этот период в его ультралиберализме было нечто, решительно не сочетавшееся с духом и призывами официального либерализма. Парето, безусловно, был противником государственного вмешательства в экономику, но скорее по политическим, нежели по экономическим причинам: в отличие от английских классиков он боролся не против государственного вмешательства как такового, но против парламентской демократии, той самой, которой так страстно были привержены классические английские экономисты. Рассмотренный с этой точки зрения laissez-faire Парето приобретает оттенок значения, полностью противоречащий английскому пониманию laissez-faire. Как только мы осознаем это, понять остальное становится совсем легко.

В конце XIX века и в первые два десятилетия XX века все большее количество французов и итальянцев начали выражать свое недовольство, глубина которого варьировалась от разочарования до отвращения, тем, как функционировала во Франции и Италии парламентская демократия, и ее результатами. Это чувство, которое разделяли такие непохожие люди как, например, Эмиль Фаге и Жорж Сорель, не ограничивалось рамками какой-то одной партии. Мы не собираемся сейчас анализировать его или выносить о нем свое суждение. Нас интересует лишь то, что такое недовольство существовало и что поздний Парето выделяется из мыслителей своего времени тем, что написал анализ, который наряду с исследованиями Сореля и Моски позволил это чувство логически обосновать.