Дом шалунов - Лидия Чарская

– Жизнью своей клянусь! Пущай меня гром убьет на этом самом месте.

Высокий чертенок прогремел страшным голосом:

Не гром, не гром,

А мы убьем.

Если клятву забудешь,

Себя погубишь…

А теперь убегай,

Да слов своих не забывай!

А не то придем,

В ад тебя унесем!

Он так дико сверкал глазами на Михея, что тот как безумный вскочил на ноги и стрелой понесся по лесу, крича во все горло:

– Родимые, спасите! Голубчики, помогите! Смертушка пришла! Ой! Ой-ой-ой!

За ним вдогонку понеслись визг, свист, хлопки и улюлюканье чертенят. Потом все чертенята собрались в кучку около Коти, который как раз очнулся и сидел под деревом, обнимая мохнатую шею Кудлашки, снова оказавшейся возле него.

Вдогонку Михею неслись визг, свист, хлопки и улюлюканье чертенят.

При виде возвращающейся «нечистой силы» Котя громко вскрикнул, протянул вперед руки и закрыл глаза.

Тогда самый высокий чертик прыгнул вперед и радостно крикнул голосом Алека Хорвадзе:

– Котя, голубчик! Ты можешь быть спокоен, дядя Михей никогда уже не придет за тобой!

И маленький грузин схватил удивленного Котю в свои сильные объятия.

– Так вот вы кто! А я думал… Спасибо, что спасли меня, братцы! – воскликнул Котя в то время, как пансионеры-чертенята горячо целовали и обнимали своего маленького приятеля.

Алек рассказал ему в нескольких словах, как он придумал напугать Михея, как десять мальчиков отправились на чердак и взяли из большого сундука десять святочных костюмов чертей, которые им делали к прошлому Рождеству, и как, догнав Михея, они напугали его так, что он никогда уже не вернется не только в Дубки, но и в эту местность.

Котя внимательно слушал, восторгался умом и находчивостью своих друзей-чертенят и пожимал их руки.

Друзья-чертенята подняли его на руки и торжественно понесли, но только не в ад, а в Дубки, предшествуемые Кудлашкой, сопровождавшей шествие оглушительным лаем.

Ровно в десять часов все пансионеры как ни в чем не бывало сидели за ужином. Мальчики едва успели смыть сажу с лиц, которой их тщательно намазал Алек, чтобы увеличить сходство с чертями. Костюмы же снять не успели.

Когда Макака, Жираф и Кар-Кар явились к ужину, они были неприятно поражены этим неожиданным маскарадом в неурочное время.

Директор сердито нахмурился и произнес строго:

– Кто позволил вам взять костюмы с чердака? И как вам не стыдно думать о проказах, когда ваш маленький друг снова попал к своему притеснителю! У вас нет сердца, если вы…

Но директору не суждено было докончить его фразы. Чьи-то нежные ручонки обняли его сзади. Он быстро обернулся и радостно воскликнул:

– Котя!

Да, перед ним был сам Котя.

Мальчики быстро повскакали со своих мест, и, пока обрадованный директор обнимал общего любимца, они рассказали про свою проделку. Тогда господин Макаров сияющими глазами обвел всех своих милых проказников.

– Слушайте, – произнес он так задушевно и мягко, как никогда еще не говорил с маленькими пансионерами, – слушайте, милые мои шалуны. Вы сегодня дали вашему директору самую сладкую минуту в его жизни. Спасибо вам за это, ребятки, золотые маленькие сердца! Никогда этого не забудет ваш старый ворчун-директор! Никогда!

И, отвернувшись, он незаметно смахнул радостную слезу с ресницы.

– Ура! Ура! Ура! – хором подхватили мальчики. – Качать директора! Качать нашего доброго, милого директора! Ура! Качать! Качать!

И двадцать мальчиков бросились к Александру Васильевичу, стараясь поднять его на воздух маленькими слабыми руками.

Директор отбивался руками и ногами от всей этой шумливой оравы, пресерьезно уверяя мальчиков, что они «сломают ему последний нос».

Веселый хохот перекрыл его слова, и мальчики кинулись целовать своего добряка-директора.

Под развесистым дубом, на лугу, примыкающем к скотному двору и птичнику, сидели Гога и графчик. Шагах в тридцати от них остальные пансионеры затеяли свою любимую игру в «белых и индейцев».

Но Гогу и Никса не приглашали играть. Этих двух мальчиков всегда чуждались за их напыщенность, высокомерие и дурной характер, а теперь, после их поступка с Котей, и совсем исключили из своей среды…

Правда, Котя упросил товарищей простить Гогу «ради него, на радостях», и мальчики, скрепя сердце, согласились не требовать исключения Владина из пансиона.

Гога и Никс остались в заведении, но тем не менее никто из пансионеров не желал ни играть, ни разговаривать с ними.

Вот почему, в то время пока рыцари изображали «индейцев и белых», оба мальчика сидели в стороне и с завистью поглядывали на играющих.

– Гога! – произнес Никс. – Что ты думаешь теперь делать?

– Я думаю поймать где-нибудь на задворках этого негодного Миколку и вздуть его хорошенько. Ведь я в десять раз сильнее его. Да и потом ты мне поможешь.

– Ну, конечно! – согласился с приятелем Никс. – Но все-таки, мне кажется, нам не справиться с ним… Он очень сильный!

– Ну, тогда я еще раз сделаю «штучку»… Напишу Михею, что напрасно он испугался в лесу тогда, потому что это были не настоящие чертенята, а святочные, и что ему не грозит никакая опасность, если он придет снова за Миколкой.

– А как же ты пошлешь ему письмо?…

– Я знаю адрес. А когда Авдотья поедет на базар в город, я ее попрошу опустить письмо в почтовую кружку. Ведь Авдотья неграмотная и не сможет прочесть, кому я пишу. Марка у меня есть. Мама мне постоянно посылает марки в письмах, чтобы я мог писать ей.

– Ты любишь свою маму? – неожиданно спросил Гогу Никс.

– Люблю. Только сержусь на нее. Зачем она отдала меня сюда? Ведь тебя отдали только потому, что ты сирота и твоему опекуну не было времени и охоты возиться с тобой. Это не обидно. А меня отдали на исправление! Мама говорила постоянно, что у меня недобрый характер и что я совсем-совсем нехороший мальчик и приношу ей много горя своими выходками и капризами. И еще говорила, что я совсем не похож на моего брата.

– У тебя есть брат? – живо заинтересовался Никс.

– Теперь нет. Он умер. Но о нем постоянно говорили у нас в доме и ставили его мне в пример. Это было скучно. Я шалил еще больше и делал много дурного, чтобы показать всем, что мне решительно все равно то, что меня считают хуже моего брата. Вот меня и отдали сюда, ненадолго, правда. Ведь мне двенадцать лет, я почти самый старший здесь, если не считать Алека и Павлю. Мама пишет, что скоро возьмет меня отсюда, чтобы отдать в гимназию.