Славный дождливый день - Георгий Михайлович Садовников

— Ерунда, — сказал я, утешая. — Через такое надо пройти. Обязательный курс для мужчины. Вот только берется он не за тех. Бьет в добро! Редкое невезение! Но наступит время, и ваш супруг попадет в достойную цель. Главное, чтобы он до тех пор не сломался, не упал духом!

— Спасибочки! Называется успокоили, — холодно поблагодарила Женя. — А мне от ваших слов нисколечко не легче.

— Ага, вы против драк вообще? Без разбора!

— Словно без них нельзя обойтись! Можно подумать!

— Иногда нельзя… Женечка, поймите! Потом у него такой возможности не будет! Драться со злом! Потом появятся дети… болезни. Должность, которой не хочется рисковать. Но что хуже всего, собственные грехи. Они лишают права драться. Ты сам становишься частью зла. Так что не мешайте, наберитесь терпения… К прискорбию, это быстро проходит, — с грустью вырвалось у меня, я забылся, чуть не вытащил из-за спины руку с бутылкой.

— Жаль, я не знала этого раньше, Я бы лучше потерпела до ЗАГСа! — Женя круто повернулась, зашагала прочь, по дорожке.

Я ждал, когда разгневанная молодка повернет за кусты. Еще пару шагов, и она оставит меня наедине с бутылкой, но тут Жене взбрело что-то в голову. Она остановилась, потрогала ветку шиповника. Да закавыка-то была не в шиповнике вовсе. Ее выдавали лопатки, напрягшиеся под узкими бретельками сарафана. Они будто настороженно следили за мной.

— А вы-то сами окончили этот курс? Для мужчин? — вдруг заинтересовалась она, оставаясь ко мне спиной.

— Да как вам сказать? Всякое бывало, — уклонился я от прямого ответа.

— Ну, а прок какой? Стали уязвимы?

Так, так, не было ли это намеком на бутылку? На всякий случай я спрятал ее за спиной еще понадежней, прикрыв второй рукой.

— Видите ли, — сказал я, стараясь придумать что-нибудь получше.

Но Жене, видно, были ни к чему мои соображения на собственный счет, она резко отпустила ветку и пошла себе дальше. А ветка со свистом стеганула воздух, почти перед моим носом. На всякий случай я отвел голову назад и окликнул:

— Погодите!

Она оглянулась, удивленно подняла брови: мол, о чем еще можно толковать, все будто бы ясно.

— Видите ли… — начал я, подбирая слова, как можно правдоподобней — …мне эту неделю… а может, дней десять… девять… предстоит большая работа… даже по ночам… днем спать… Придется как бы засесть в норе… Вам это может показаться странным…

— Почему? Вы для этого сняли, — просто ответила Женя.

— Словом, не хотелось, чтобы мне мешали… Понимаете, меня как бы нет, — сказал я, ободренный успехом.

— Хорошо. Я передам бабушке. — И Женя скрылась за кустами.

Дома я набросился на бутылку, как зверь, сбил с пробки сургуч и глотнул прямо из горла, настолько яро головная боль взяла меня в оборот. Будто ее выводило из себя то, что я еще жив и невредим.

Потом в сумерках я сбегал с чемоданчиком в ларек и притащил запас бутылок. И тут наладился конвейер: граммы прыгали в рот, выстроившись в очередь, точно воздушный десант…

На второй запойный день я совершил несусветное — попрал собственный святой закон, укрывающий меня, пьяного, от посторонних глаз. Он гласил: пей в своей берлоге, не вылезай за порог! И вот я впервые им поступился, — вылез в город, видите ли, мне понадобилось задать некий вопрос некоему Зипунову, видите ли, не мог это сделать на трезвую голову. Впрочем, и впрямь не мог, не хватало духа. А вот по пьяной лавочке другое дело… Словом, приехал в город, на чем и как миновал все рифы не помню. Обнаружил себя живым и невредимым, только был испачкан мелом рукав моего серого в полоску пиджака — у кривого ствола старого пыльного тополя, росшего перед подъездом одноэтажного кирпичного особняка, крашенного известкой. Здесь, в одной из квартир, жил Зипунов, но сейчас его не было дома, я откуда-то это знал и напряженно вглядывался в перспективу тихой улицы, в ту сторону, откуда — и это мне тоже, оказывается, известно — должен появиться он, человек, державший в руках мою тайну…

Зипунов точно поразил меня молнией от темени до пят, когда впервые сказал об этом. В ту пору о нем ходила слава чудо-хирурга, будто бы он определял хворь с первого взгляда, больной еще в дверях, не переступил порог — «доктор, можно?» — и диагноз уже у него в голове. И был он словно бы большой оригинал и добродушный грубиян, будто бы мог ошарашить больного вопросом: «Бабу хочешь?.. Вижу, хочешь, значит, практически ты, братец, здоров». О руках его и вовсе слагали легенды, дескать, завяжи ему глаза, и все равно Зипунов и вырежет, и зашьет лучше не надо, мол, и случай был на самом деле: погас в больнице свет, так он не дрогнул и довел операцию до успешного конца. Впотьмах-то! Ну, может, один из ассистентов, из курящих, запаливал спички и так светил. Из страждущих лечь под его нож, слыла молва, возникла длинная очередь, коей можно, при согласии пациентов, обмотать земной шар. На экватор, наверное, не набралось, а на параллель, на которой стоял наш город, уж точно этого живого обруча хватило бы с лихвой. К этим слухам, как острая приправа, добавлялись и другие, их передавали, понизив голос с неизбежным «кто бы мог подумать»… Лично я старался не верить в такие наветы, уж слишком уважал врачей. Но однажды мне позвонили из студийной проходной, незнакомый мужской голос молил о немедленной встрече. Помнится, в тот день меня волчком кружила редакционная суета, мы то и дело совещались, ходили из комнаты в комнату, выясняли отношения друг с другом, с авторами передач и с постановочной частью. А впереди маячила репетиция, как говорят, по всему тракту. Тут и вздохнуть-то некогда… Я так ему и сказал, предложив увидеться завтра. «Только сейчас! — завопил проситель. — Больше я никогда не решусь… Видите ли, я — патологический трус», — прошептал он смущенно.

«Ну что ж, хоть перекушу за беседой», — подумал я, выписал пропуск и сам же отнес в проходную. Однако на пороге буфета непрошеный визитер попятился назад.

— Что вы? Здесь люди!.. Я хотел бы с глазу на глаз. Строго конфиденциально!

— А разве это не одно и то же? — съязвил я, наверно, не совсем справедливо, но попробуй быть таковым, если у тебя, можно сказать, вырвали из рук ложку.

— Извините, я не хотел… — оробел мой будущий собеседник.

Он мог бы не посвящать меня в свою тайную тайных, трусость лезла изо всех его пор, сквозила в каждом жесте. Он и ростом был мал, и сложением хрупок, и волосом