Танец блаженных теней - Элис Манро

Грузовик вернулся после часа дня. Над кузовом был натянут брезент, и это значило, что под ним лежит мясо. Матери пришлось в который раз разогревать обед. Отец и Генри в сарае сменили окровавленную одежду на обычную рабочую, вымыли над раковиной руки, лицо и шею, смочили вихры водой и причесались. Лэрд поднял руку и показал потеки крови на ней.

– Мы застрелили старую Флору, – сказал он, – и разрезали ее на пятьдесят кусков.

– Нет уж, и слышать об этом не хочу, – сказала мама, – и в таком виде к столу не подходи.

Отец заставил его пойти и смыть кровь.

Мы сели за стол, отец прочитал молитву, а Генри, как обычно, прилепил свою жвачку к рукоятке вилки, потом он ее снимал, и мы вместе любовались отпечатком. Мы стали передавать друг другу плошки с дымящимися перетомившимися овощами. Лэрд окинул взором стол и произнес гордо и явственно:

– И все-таки это она виновата в том, что Флора ускакала.

– Почему? – спросил отец.

– Она могла закрыть ворота, но не закрыла. Она их, наоборот, открыла и дала Флоре убежать.

– Это правда? – спросил меня отец.

Все смотрели на меня. Я кивнула, с трудом проглотив кусок. К стыду моему, слезы закапали у меня из глаз.

Отец хмыкнул от возмущения:

– И зачем ты это сделала?

Я не ответила. Я положила вилку и, по-прежнему не поднимая глаз, просто ждала, когда меня выгонят из-за стола.

Но меня не выгнали. Какое-то время все молчали, а потом Лэрд сказал как ни в чем не бывало:

– Она ревет.

– Ничего, – ответил папа.

Примирительно и даже весело он произнес слова, которые оправдывали меня и освобождали навечно:

– Она всего лишь девочка.

Я не возражала даже в глубине души. Наверное, потому, что это правда.

Вчера пополудни, да, вчера я шла по улице на почту, думая о том, до чего же обрыдли мне эти снега, эти ангины и вообще все это тягомотное охвостье зимы, и тоскуя о том, что не могу укатить во Флориду, как Клэр. Была среда, моя вторая смена. Я работаю в «Универмаге Кинга», который, вопреки громкой вывеске, никакой не универмаг, а всего-навсего магазин готовой одежды и галантерейных товаров. В прежние времена здесь торговали еще и бакалеей, но я это помню смутно. Мамуля тогда брала меня с собой и сажала на высокий стул, а старый мистер Кинг насыпал мне в ладошку изюма, приговаривая: «Я угощаю изюмом только красивых девочек». Когда он, старый мистер Кинг, умер, бакалею убрали, и это уже даже не универмаг Кинга, он принадлежит какому-то типу по имени Крюберг. Его тут никто в глаза не видел, он просто прислал вместо себя мистера Хоуиса, чтобы тот вел дела. Я управляла отделом детской одежды на втором этаже, а под Рождество устраивала кукольный городок. Я проработала здесь четырнадцать лет, и мистер Хоупе никогда не придирался ко мне, зная, что я могу и взбрыкнуть.

Была среда, и калитка почты была закрыта, но у меня был свой ключ. Я открыла наш ящик и вынула оттуда газету из Джубили, которую выписывала мама, телефонный счет и открытку, которую я чуть не упустила. Сперва я посмотрела на картинку – там были пальмы, жаркое синее небо, фасад какого-то мотеля с вывеской в виде огромной, ладно скроенной белокурой бестии, которая, наверное, по ночам загоралась неоновыми огнями. «Переночуй у меня!» – лаконично зазывала бестия – эти слова были заключены в нарисованном пузыре, вылетающем у нее изо рта. На обороте открытки я прочитала: «Я у нее не ночевал, слишком уж дорого. Погодка лучше не бывает – градусов двадцать пять. Как вы там зимуете в Джубили? Надеюсь, неплохо. Веди там себя хорошо. Клэр». На штемпеле стояла дата – десять дней назад. Да, иногда открытки идут довольно медленно, но спорю на что хотите, она несколько дней провалялась у него в кармане, прежде чем он вспомнил, что надо ее отправить. Это была единственная весточка от него с тех пор, как он три недели назад уехал во Флориду, и уже в пятницу или субботу я надеялась его увидеть. Каждую зиму он совершал подобное путешествие вместе со своей сестрой Хрюшкой и ее мужем Гарольдом, которые жили в Виндзоре. У меня сложилось впечатление, что я им не нравлюсь, но Клэр уверял, что я просто мнительная. Разговаривая с Хрюшкой, я вечно делаю какие-то ошибки – например, скажу: «это ко мне непринемимо», хотя знаю, что надо говорить «неприменимо». Она никогда не подавала виду, но я потом вспоминала и краснела. Я-то понимала, что так мне и надо, нечего выпендриваться и говорить так, как я никогда обычно не разговаривала в Джубили, пытаясь произвести на нее впечатление, – ведь она была из Маккуарри, и это после всех моих нотаций мамуле о том, что мы ничуть не хуже их.

Напиши мне, просила я Клэра, всякий раз, когда он уезжал, а он мне: о чем ты хочешь, чтобы я тебе написал? И я говорила, чтобы написал мне о том, где бывал, кого видел, – мне все интересно, ведь сама я ради удовольствия не бывала нигде дальше Буффало (наш с мамулей вояж на поезде к родственникам в Виннипег не считается). Но Клэр обещал: я все тебе расскажу, когда вернусь. И никогда не рассказывал, кстати. При встрече я снова просила его рассказать все о путешествии, а он снова спрашивал: ну о чем ты хочешь, чтобы я тебе рассказал? Я только сильнее раздражалась, потому что откуда я-то знаю о чем?

Я заметила, что мамуля поджидает меня, выглядывая в маленькое окошечко в двери. Она отворила дверь, как только я свернула на нашу дорожку, и предупредила:

– Осторожно, тут скользко. Молочник сегодня утром чуть не расшибся.

– Порой мне кажется, что я бы не прочь сломать ногу, – ответила я, а она сказала:

– Не смей так говорить! Еще накличешь на свою голову.

– Клэр прислал тебе открытку, – сказала я.

– О, неужели? – Она перевернула ее и сказала: – Адресована тебе, я так и думала. – Тут она усмехнулась. – Картиночка так себе, но, может, там был не слишком большой выбор?

Пожилые дамы, наверное, питали слабость к Клэру с тех самых пор, как он начал ходить. Для них он так и остался милым щекастиком, таким учтивым и совершенно не заносчивым, несмотря на принадлежность к роду Маккуарри; он умел поддразнивать и подбадривать их так, что они розовели. У них, у мамули и Клэра, был, наверно, целый десяток игр, в которые меня не принимали. Ну, скажем, стучит он в дверь и говорит что-то вроде:

– Добрый вечер, мэм, я только хотел спросить, не заинтересует ли вас программа совершенствования тела, которую я продаю, чтобы оплатить учебу в колледже?

А мамуля подыгрывает ему и делает суровое лицо:

– Молодой человек, неужели я выгляжу так, будто нуждаюсь в совершенствовании тела?

А то еще приходит он со скорбной миной:

– Мэм, я здесь, потому что беспокоюсь о вашей душе.

А мама громко хохочет:

– О своей бы побеспокоился! – И потчует его куриными пельменями и лимонным пирогом с меренгами, он все это обожает.