Дамская визжаль - Михаил Борисович Бару

выстрелить. Понаделали к ней, понимаешь, декоративных ядер, чтобы туристам… Измельчало все. Нет, конечно, наши жены и сейчас ружья заряжены, но… раньше были пушки. Под их защитой наш брат мог такое отлить…

Чингачгук

Вчера, ближе к вечеру, сделал страшное открытие. Я последний еврей в нашем роду. В том смысле, что до меня были одни евреи, евреи и евреи с моей фамилией, а после… В детях уже половина русской, немного украинской и даже шотландской кровей. Что уж говорить о внуках… Как там писал Есенин, — я последний еврей… то есть поэт деревни… Да что деревни! Я последний из могикан. Я — Чингачгук. Аарон Моисеевич. Какой-нибудь мой праправнук в корабле, летящем к туманности Андромеды, искусно поставит заплату товарищу на скафандр, пробитый метеоритом, и тот спросит:

— Где это ты наловчился так?

— А нигде, — ответит мой праправнук. — Генетическая память. Прапрадед у меня был евреем. Они, говорят, все были мастера по портновской части.

И они станут представлять себе, что я шил — жилетки, шляпы или… Тут товарищ моего праправнука поднимет палец вверх и скажет:

— Вспомнил! Пейсы. Евреи же носили пейсы. Значит, кто-то им их шил.

— Может, и пейсы, — задумчиво произнесет мой потомок. — Не узбеки же им шили. Узбеки шили тюбетейки. Или татары…

— Балда, — скажет ему подруга, потому что товарищ окажется, конечно же, стройной, изящной, с длинными, точно хвост кометы, волосами подругой. — Татары были строители и жили в Казани. Они еще построили Казанский собор.

— И он почему-то стоит в Петербурге! Сама ты балда. Ничего татары не строили — они были кулинары. Придумали такие пирожки — беляши. А уж евреи сообразили фаршировать их рыбой. Наверное, это было так вкусно, так вкусно…

— Ты проголодался, мой Аарончик? — тихо спросит подруга и взмахнет волшебными ресницами. И тут они станут целоваться. С большим аппетитом.

Старушка и поручик

В кремлевском Благовещенском соборе, в полутемном углу, сидит у самой стены музейная старушка. Тихо сидит, не шелохнется. Мало кто знает, что местные музейные старушки со временем сливаются с окружающей их обстановкой до полного в ней растворения и превращения в детали настенных росписей. Конечно, не в библейских персонажей, а в какую-нибудь неприметную деталь орнамента вроде цветка или в облако или в ягненка. Бывает так, что старушка на стуле еще сидит, но уже наполовину скрыта от нас зеленой листвой или белыми завитками облаков. В среднем одной старушки хватает лет на тридцать или тридцать пять, если, конечно, она не захочет переменить место работы. Но таких случаев еще не было. Да и вряд ли будут. На вопрос — случалось ли подобное где-нибудь в другом месте, отвечу утвердительно. В восемьдесят пятом году, в Зарайском краеведческом музее, пропала при исполнении служебных обязанностей одна старушка. Где только ее не искали — нигде не могли найти. Совершенно случайно один мальчонка, сын директрисы музея, углядел бабушку на картине девятнадцатого века, под которой она не один десяток лет сидела. Это бы еще ничего, но на картине она была молодой, и ее сжимал в объятиях статный военный, судя по форме, гусарский поручик. Что тут началось… Картину срочно увезли на экспертизу в Москву, мужа этой старушки, деда восьмидесяти лет, положили в больницу с сердечным приступом, мальчонку, который все обнаружил, выпороли…

И корюшку съесть, и на русалке покататься

История водолазного дела в России насчитывает более четырех веков. Первые русские водолазные шлемы до нашего времени не сохранились потому, что попросту сгнили. Известно только то, что для гражданских водолазных костюмов они делались из тыкв, а для военных — из арбузов.

У входа в первый зал музея нас встречает огромных размеров репродукция миниатюры летописного Лицевого свода, на которой изображен один из решающих моментов штурма Казани. Над поверхностью волжской воды торчат арбузные шлемы водолазов засадного полка под командой князя Щербатого-Шуйского. Защитники города думают, что это астраханские арбузы им ветром пригнало против течения из дружественного ханства, и, томимые жаждой, выбегают из стен города…

Водолазное снаряжение допетровской эпохи дошло до нас только в словесных описаниях и рисунках летописей. Музейная экспозиция располагает выпиской из Кирпатьевской летописи, датируемой семнадцатым веком с описанием водолазного костюма, сшитого из просмоленной бересты костромским посадским человеком Михрюткой Гнедым. Интересно, что для дыхания Гнедой использовал жабры свежепойманных щук. Одной пары хватало часа на три подводного сидения. В качестве шлема изобретатель приспособил плавательный пузырь большого сома, который наполнял сжатым воздухом. В те далекие времена никаких компрессоров, конечно, не существовало и воздух жали руками. Несмотря на то что воздух тогда был чище и гораздо гуще нынешнего, на наполнение одного пузыря уходило несколько часов непрерывной работы самого водолаза, его жены и их пятерых детей.

Перейдем к следующей витрине. Перед нами редкий экспонат конца восемнадцатого века — военный водолазный шлем с косичкой, плетеной из медной проволоки, и ласты матроса-водолаза с брига «Хитрожо Сообразительный». Узкие, кургузые ласты немецкого образца, принятые на вооружение в царствование Павла Первого, были очень неудачными. Мало того, что в них пловец мог развить гораздо меньшую скорость, чем в широких русских ластах, так они еще и постоянно склеивались.

Еще один экспонат приблизительно того же времени — подводные игрушки детей князя Голицына. Это три крошечных водолазных костюма для мышей. Сделал их безвестный крепостной крестьянин Пантелеймон Занудный. Костюмы сшиты из просмоленной парусины, вместо шлемов у мышей крошечные аптекарские пузырьки из-под капель датского короля. Для снабжения мышей воздухом в течение всего подводного плавания придуман простой и оригинальный способ. Перед погружением хвостатых водолазов просто надували через соломинку. Минут на пять этих запасов вполне хватало. Такой же способ обеспечения воздухом собирались использовать и для кота Василия Сметанникова, но эксперимент пришлось прекратить из-за многочисленных царапин. За четверть водки удалось склонить к надувательству крепостного дядьку Гаврилыча, каковой и проплыл в надутом состоянии пятьдесят саженей. К сожалению, в надводном положении. Гаврилыч, имея в виду еще одну четверть, был готов к продолжению, но, как следует из записных книжек десятилетнего Пьера Голицына, эксперименты внезапно пришлось прекратить. В