Адам Бид - Джордж Элиот

Таким образом, там вознеслась к небу горячая молитва – там, в тот вечер, в маленькой кухне, изливались вера, любовь и надежда. И бедная, пожилая, слезливая Лисбет, не имея никакой определенной идеи, не проходя ни по какому пути волнений, возбуждаемых религией, сознавала какое-то неопределенное чувство доброты и любви и чего-то справедливого, находившегося за этой жизнью, исполненной одних печалей. Она не могла понимать печали, но в те минуты, под утешающим влиянием гения Дины, она сознавала, что должна быть терпелива и покойна.

На другой день, утром, когда было только половина пятого, Дина, уставши лежать (она проснулась уже давно и лежала, вслушиваясь в пение птиц и наблюдая за светом, мало-помалу проникавшим в небольшое окно на чердаке), встала и начала одеваться весьма осторожно, чтоб не обеспокоить Лисбет. Но еще кто-то ходил уже в доме и спустился с лестницы, предшествуемый Джипом. Шумные шаги собаки служили верным признаком, что вниз спустился Адам, но Дина не знала этого и думала, что это был, вероятно, Сет, ибо последний рассказал ей, как Адам настойчиво проработал прошлую ночь напролет. Сет, однако ж, проснулся только теперь, при звуке отворявшейся двери. Сильное влияние вчерашнего дня, увеличенное под конец неожиданным присутствием Дины, не встретило противодействия в каком-нибудь физическом утомлении, ибо Сет не занимался вчера тяжелою работою в обычной мере. Таким образом, когда он лег спать, то дремота овладела им тогда, когда он измучился в продолжение нескольких часов беспокойной бессонницей, и он погрузился в тяжелый утренний сон, чего с ним обыкновенно не случалось.

Но Адам освежился продолжительным отдыхом и, по своему обыкновению, горя нетерпением выйти из бездействия, желал начать новый день и подавить горе сильной волей и сильной рукой. Белый туман лежал на долине, наступал ясный, теплый день, и Адам снова хотел приняться за работу, когда позавтракает.

– До тех пор пока человек может работать, нет ничего на свете, чего он не был бы в состоянии перенести, – подумал он. – Природа вещей не изменяется, хотя и кажется человеку, что вся его жизнь не что иное, как перемена. Четыре в квадрате составляют шестнадцать, и человек должен удлинять свой рычаг пропорционально со своею тяжестью – это все равно, когда человек несчастлив, иногда счастлив; а лучшее качество работы то, что она дает человеку возможность бороться с судьбой.

Когда он спрыснул холодной водой голову и лицо, то совершенно пришел в себя; его черные глаза были, по обыкновению, проницательны, его густые черные волосы блестели от свежей влаги. Он вошел теперь в мастерскую, чтоб приискать дерева для гроба своего отца. Он полагал снести с Сетом дерево к Джонатану Берджу и дать там сделать гроб одному из работников, дабы его мать не могла видеть и слышать, как это грустное дело будет исполняться дома.

Он только что успел войти в мастерскую, как его чуткое ухо различило легкие, быстрые шаги на лестнице… он узнал, что то не были шаги его матери. Он лежал в постели и спал, когда Дина пришла к ним в дом, вечером, и потому с удивлением подумал: чьи могли быть эти шаги? В голове его мелькнула безрассудная мысль, которая произвела в нем странное волнение. Неужели то могла быть Хетти? Она была последним лицом, которое могло бы прийти к ним. А между тем ему не хотелось пойти посмотреть, чтоб иметь ясное доказательство, что там был кто-то другой. Он стоял, прислонясь к доске, которую только что взял, и прислушивался к звукам, которые его воображение объясняло ему так приятно, что на его смелом, строгом лице разлилась какая-то робкая нежность. Легкие шаги раздавались в кухне, сопровождаемые звуком щетки, которой мели пол; шум этот был так тих, что напоминал легчайший ветерок, гонящий осенний лист по пыльной дорожке. И Адамово воображение видело миловидное лицо с темными, блестящими глазами и плутовскою улыбкой, осматривавшееся на щетку, и округленную фигуру, наклонившуюся несколько для того, чтоб схватить щетку за ручку. Да, весьма безрассудная мысль… это не могла быть Хетти. Но для того, чтоб освободить голову от этого вздора, оставалось одно лишь средство: выйти и посмотреть, кто был там, ибо его воображение только все более и более приближалось к полной уверенности, в то время как он стоял на месте и прислушивался. Он оставил доску и подошел к кухонной двери.

– Здравствуйте, Адам Бид, – сказала Дина своим спокойным дискантом, перестав мести и устремляя на него кроткие, серьезные глаза. – Я уверена, что вы отдохнули и подкрепили свои силы, так что снова можете переносить дневное бремя и жар.

Адам, казалось, задремал при солнечном сиянии и теперь просыпался при лунном свете. Адам видел Дину несколько раз, но всегда на господской мызе, где он почти не замечал присутствия какой-нибудь женщины, кроме Хетти, и только в последние два-три дня стал подозревать, что Сет был влюблен в нее, так что до настоящей минуты он не обращал на нее внимания ради своего брата. Но теперь ее стройная фигура, ее обыкновенное черное платье и ее бледное, спокойное лицо произвели на него такое сильное впечатление, какое принадлежит действительности, находящейся в противоречии с фантазией, охватывающей все мысли. В первые две минуты он не отвечал ничего, а смотрел на нее сосредоточенным, испытующим взором, какой обращает человек на предмет, который внезапно сделался для него интересным. Дина – первый раз в жизни – чувствовала болезненное самосознание; в темном, проницательном взоре этого строгого человека было что то столь различное с кротостью и робостью его брата Сета. На ее лице показался сначала слабый румянец, которой увеличится потом, когда она удивилась этому. Румянец вызвал Адама из его забывчивости.

– Я был совершенно поражен изумлением; это было очень хорошо с вашей стороны, что вы пришли навестить мою мать в ее несчастье, – сказал он кротким, исполненным благодарности тоном, ибо его быстрое соображение сразу показало ему, каким образом случилось, что она была у них в доме. – Я надеюсь, моя мать благодарила судьбу, что вы были при ней, – прибавил он почти со страхом думая о том, какой прием был сделан Дине.

– Да, – сказала Дина, снова принимаясь за работу, – она, кажется, очень успокоилась после некоторого времени и ночью спала хорошо, хотя и просыпалась несколько раз. Она спала крепко, когда я оставила ее.

– Кто принес это известие к вам, на мызу? – спросил Адам, и его мысли возвратились к кому-то другому. Он хотел знать, чувствовала ли она что-нибудь, узнав о его несчастье.

– Мистер Ирвайн, пастор, сказал мне об этом, и моя тетка была очень огорчена за вашу матушку, когда услышала об этом, и хотела, чтоб я пришла сюда; я уверена, что и дядю поразило ваше несчастье теперь, когда ему сказали об этом, но он весь вчерашний день был в Россетере. Все они будут ждать вас, когда время позволит вам сходить туда, ибо нет никого там в доме, кто не был бы рад видеть вас.

Дина, с ее симпатическою способностью угадывать, знала очень хорошо, что Адаму сильно хотелось слышать: сказала ли Хетти что-нибудь о его несчастье? Она слишком сурово была привязана к истине и не могла изменить ей, хотя бы для благодетельной выдумки, но она сумела сказать так, что в ее ответе подразумевалась и Хетти, хотя о последней не было произнесено ни слова. Любовь умеет обманывать себя сознательно, как ребенок, который один играет в прятки; она довольствуется уверениями, которым, однако ж, нисколько не верит. Адам так был доволен тем, что сказала Дина, что все его мысли тотчас же обратились к тому времени, когда он в следующий раз пойдет на мызу и когда Хетти, может быть, обойдется с ним ласковее, чем она обходилась с ним до этого времени.