Давно хотела тебе сказать - Элис Манро

Ради бога напиши или позвони, я с ума схожу. Я сама себе противна, но я так больше не выдержу, пожалей меня.

– Эти письма не мои. Их писала не я.

– Значит, вы не она?

– Нет. Я не знаю, кто она. Понятия не имею.

– Зачем же вы их взяли?

– Сама не пойму. Не сообразила, о чем идет речь. Я недавно пережила большое горе, внимание у меня иногда… рассеивается.

– Вы, наверно, подумали, что я ненормальная.

– Я не знала, что и думать.

– Видите ли, получилось так… Мой муж умер, я вам говорила. Он умер в марте. А письма всё идут и идут. На конвертах ни фамилии отправителя, ни обратного адреса. Только почтовый штемпель – Ванкувер, но это вряд ли поможет. Вот я и решила, что рано или поздно эта женщина здесь появится. Последние письма такие отчаянные.

– Да.

– Вы их все прочли?

– Да.

– Зачем? Вы же сразу догадались, что произошло недоразумение.

– Хотелось дочитать. Стало любопытно.

– Ваше лицо мне знакомо. Впрочем, мне многие лица кажутся знакомыми – в магазине бывает столько разных людей.

Я называю свое имя, свое настоящее имя – к чему скрывать? Оно ей ничего не говорит.

– Я вижу столько разных людей… – Она берет пакет с письмами и, чуть помедлив, опускает в мусорную корзину. – Я больше не могу держать их у себя.

– Вы правы.

– Получается, она и дальше будет страдать от неизвестности.

– Со временем поймет.

– А если нет? Впрочем, это не моя забота.

– Верно. Не ваша.

Мне неохота дальше говорить с ней, неохота выслушивать ее теории. Самый воздух вокруг нее сгущается; от нее словно исходит удушливый, мертвенный свет. Она пристально смотрит на меня.

– Не понимаю, с какой стати я приняла вас за эту женщину. Вы, по-моему, ненамного моложе меня. Я всегда считала, что любовницы по определению моложе, чем жены.

Помолчав, она добавляет:

– Вы теперь знаете о моей жизни больше, чем мои продавщицы или знакомые, и вообще чем кто бы то ни было, кроме, пожалуй, этой неизвестной особы. Простите, но мне действительно не хотелось бы вас здесь видеть.

– Я живу в другом городе. Я скоро уеду. Может быть, даже завтра.

– Ничего не поделаешь, это жизнь. Обычная история. Я не жалуюсь на судьбу, у нас был вполне удачный брак. Детей не получилось, но зато каждый делал то, что хотел. Жилось с ним всегда легко, спокойно. И он многого достиг. Я всегда полагала, что он мог бы достичь большего, если бы постарался. Но он и так пользовался известностью. Если я назову вам его фамилию, вы наверняка вспомните его публикации.

– Да нет, не стоит.

– Ну что ж. Как скажете.

Она пожимает плечами, поднимает брови, как бы показывая иронической гримаской: все, тема закрыта, говорить не о чем. Я поворачиваюсь и иду к выходу, но краешком глаза успеваю заметить ее скептическую полуулыбку.

На улице в этот долгий, почти летний вечер еще совсем светло. Я хожу, хожу и не могу остановиться. Я брожу по этому придуманному городу, иду мимо каменных стен, одолеваю крутые подъемы и спуски – и все время мысленно вижу эту девушку, Патрицию. Девушку, женщину, неважно. Тот тип женщины, которая способна назвать свою дочь Самантой. Стройная, модно одетая, немного напряженная, нервная. Распущенные по плечам темные волосы. Волосы не причесаны, лицо опухло и покраснело от слез. Она сидит в темноте. Бродит из комнаты в комнату. Пробует улыбнуться, глядя в зеркало. Пытается подкраситься. Откровенничает с подругой. Ложится в постель с мужчиной. Идет с дочкой в парк – но не в тот парк, в другой. Избегает определенных улиц, не притрагивается к определенным журналам. Короче говоря, страдает в полном соответствии с правилами, лишенными всякого смысла, но обязательными для всех. И когда я думаю о ней, я, кажется, догадываюсь, как ты воспринимал – воспринимаешь – подобную разновидность любви: как что-то происходящее отдельно от тебя, на расстоянии; как непонятное, недостойное жалости саморастрачивание; как закрытый для непосвященных обряд в рамках некоей безымянной религии. Я права? Я наконец приближаюсь к разгадке? Так и есть?

Но тут я вспоминаю, что не я, а ты первым заговорил о любви. Ты, не я, признался первым.

Как же прикажешь тебя понимать?

Впрочем, неважно. Я выдумала эту девушку. Даже тебя до какой-то степени придумала, приспособила к собственным целям. Придумала, что любила тебя. Придумала, что ты умер.

У меня тоже есть всякие приемы и ловушки. Пока я еще не знаю, как они сработают, но не стану заранее их отвергать: приберегу на всякий случай.

Там, где кончались Белл-стрит, Маккей-стрит и Майо-стрит, находился Разлив. Там протекала река Ваванаш, которая каждую весну выходила из берегов. Выпадали весны – примерно одна из каждых пяти, – когда вода заливала дороги со стороны города и растекалась по полям; получалось мелкое, покрытое рябью озеро. В свете, отражавшемся от воды, все вокруг казалось ярким и холодным, как оно бывает в городах на берегах озер, и пробуждало или возрождало смутные надежды на некое бедствие. Жители приходили на все это посмотреть – чаще всего под конец дня или в ранние сумерки – и посудачить, все ли еще вода поднимается и дойдет ли на сей раз до границы города. Как правило, жители младше пятнадцати и старше шестидесяти пяти сходились на том, что дойдет.

Ева и Кэрол выехали из города на велосипедах. Свернули в конце Майо-стрит с дороги – домов там уже не было – и двинулись напрямик через поля, вдоль проволочной изгороди, зимой завалившейся на землю под тяжестью снега. Немного покрутили педали, потом увязли в густой траве, бросили велосипеды и подошли к берегу.

– Давай найдем бревно и покатаемся, – предложила Ева.

– С ума сошла? Ноги отморозим.

– «С ума сошла? Ноги отморозим!» – передразнил один из мальчишек, тоже стоявших у кромки воды. Проговорил он это гнусавым, писклявым голосом, как обычно мальчишки говорят девчоночьими голосами, хотя сами девчонки говорят совсем не так. Эти мальчишки – всего их было трое – учились с Евой и Кэрол в одном классе, так что девочки знали их имена (а имена их были Фрэнк, Бад и Клейтон), однако Ева и Кэрол, которые приметили и признали мальчишек еще с дороги, первыми с ними не заговорили, на них не смотрели, да и вообще делали вид, что рядом никого нет. Мальчишки, похоже, пытались соорудить плот из досок, выловленных из воды.

Ева и Кэрол сбросили туфли и носки, вошли в воду. Ноги заломило от холода, по венам будто бы побежали синие электрические искры, но девчонки забирались все глубже, подбирая юбки, сзади – в обтяжку, а спереди – кулём, чтобы удобнее было держать.