Презумпция любви - Наташа Колесникова

— А если нет?

— Все будет так, как и решили, ты ничего не сможешь доказать. Но я выставлю счет, и суд заставит тебя выплатить мне эти деньги. В зоне и после нее ты будешь моим рабом, пока не отработаешь сумму, назначенную судом.

— Понятно… А вам-то какой резон отрекаться от денег?

— Простой. У меня жена и дети. Если станет известно, что я домогался твоей девушки, возникнут проблемы. Особенно учитывая статус твоего отца, известного журналиста. Не нужна мне такая популярность.

— И значит…

— Ты молчишь о том, я об этом. Остальное — как решит суд, я тут ни при чем, все уже запротоколировано, следствие закончено. Только я нигде не упомянул о нападении на магазин, а ты — о моем глупом, виноват, предложении.

— Хорошо, Игнат Васильевич, я дальше не буду упоминать о нем.

— Вот и прекрасно. Я свое обещание тоже сдержу и к тебе претензий личного характера не имею. Если тебя осудят, вернешься — снова возьму на работу, обещаю.

— Спасибо, я не хочу.

— Там видно будет, ты еще молодой, все впереди.

Полевик протянул руку, но он тогда не пожал ее. Потом пришел конвоир и отвел его в камеру. Бизнесмен струхнул, когда узнал, что девушка, которую он хотел на ночь, — дочь генерала Генпрокуратуры. Поэтому и пришел с мирным предложением. Ну и ладно, он и сам не собирался говорить, что защищал честь своей девушки. Об этом не говорят люди его сословия.

Полевик и вправду ни слова не сказал о нападении на салон и понесенном уроне. И не потому, что они договорились. Напали настоящие менты, Александр в этом не сомневался, а за ними стояла мамаша Светланки, и в этом не сомневался. Полевику просто намекнули, что лишние разговоры ни к чему, он и заткнулся. А сам он промолчал только потому, что говорить на суде о притязаниях бизнесмена считал ниже своего достоинства. Вот и получилось, что выглядел полным дебилом — избил хозяина фирмы на почве личной неприязни. И сам не понимал точно, как такое может быть. Судья пыталась вытянуть из него причины столь странного поведения, но стоял на своем. Невзлюбил хозяина фирмы, и все тут. Идиотизм полнейший!

Результат налицо. Он в зоне, в карцере, а к Светланке подбивает клинья какой-то урод с толстым кошельком. Выдержит ли она эту осаду — непонятно. Если б хоть на пару часов появиться в Москве, понять, что там у них, — было бы спокойнее на душе. Ясность хоть какая-то… А так — сплошной туман. Неизвестность, неопределенность, вечная тревога… Жить с этим просто невозможно.

Он верил Светланке, но отчетливо понимал — чем дольше он здесь, тем дальше она от него. А чем дальше, тем… вероятнее конец их прекрасной любви. Какая же это мука — сидеть в бездействии и ждать, когда кончится все то, с чем он связывал всю свою дальнейшую жизнь! Можно ли такое вытерпеть?

А что тут можно сделать?

Неожиданно заскрежетал ключ в замке, открылась железная дверь. Малышев встал со стула, не потому, что очень уважал тюремные законы, но привык почтительно относиться к старшим, а в карцер вошел не кто иной, как сам начальник зоны полковник Осинин.

— Как самочувствие, Малышев? — спросил он.

— Не жалуюсь, гражданин начальник.

Сопровождающий его вояка с автоматом вышел из карцера, аккуратно прикрыл дверь.

— Самочувствие у тебя неважное, сказывается тесное, холодное помещение.

— Нет, гражданин начальник, не сказывается. Я чувствую себя нормально.

— А я говорю — сказывается! Кстати, можешь называть меня Василием Ивановичем.

— Зачем, гражданин начальник? — удивился Малышев.

— За тем, дорогой мой Малышев. Ты плохо себя чувствуешь, переводим тебя в лазарет. Подлечишься, отдохнешь как следует. Мы должны проявлять гуманность к нашим людям, заботиться, чтобы они, понимаешь, вышли на свободу здоровыми членами, так сказать, общества. А не больными, озлобленными идиотами. Учреждение наше как называется? Исправительное. То-то и оно. Должны исправлять.

Малышев ничего не понимал в гуманных соображениях начальника, но одно уловил сразу — стоит за этим генеральша Воронина. Что они там задумали? Операцию, в ходе которой он умрет? Медикаменты, от которых может свихнуться? Не важно что, важно другое — из карцера в лазарет просто так не переводят здоровых заключенных. А он ведь не жаловался на здоровье!

— Извините, гражданин начальник, я отказываюсь идти в лазарет. Чувствую себя хорошо, готов и дальше нести справедливое наказание за свои ошибки в поведении с другими заключенными.

— Не умничай, Малышев!

— Я здоров, гражданин начальник.

— А я сказал — болен! Понял?! Болен! И должен лечиться. Все, разговор окончен. Ильин! Отведи больного в лазарет!

Малышев ничего не понимал, но он много умных книг прочитал до того, как попал в колонию. И точно знал — что-то случилось вне зоны его внимания. И скорее всего не в его пользу. А значит, этот жест «доброй воли» со стороны начальника зоны означал повышенную опасность. Но противиться было глупо, и, когда Ильин появился в бетонной каморке, он покорно забросил руки за спину и пошел вперед.

В лазарете было чисто, стояли кровати с одеялами и даже с простынями. Пожилая дородная женщина-врач осмотрела его, измерила давление, одобрительно кивнула:

— У вас ослаблен организм, но пока все нормально, продолжим наблюдения. Если понадобится помощь — окажем ее.

— Не понял. Я сидел в карцере и ни на что не жаловался. Почему меня перевели в «больничку»?

— Это спросите у начальника, я же рекомендую вам отдых, чтобы восстановить силы.

— Да с чего вы взяли, что я их потерял?

— Больной, отправляйтесь в палату.

Закинув руки за спину, Малышев шагал по коридору, твердо решив для себя, что никакие таблетки он пить не будет. Все это казалось очень уж странным. Со здоровьем проблем не испытывал, чувствовал себя нормально, да и врач ничего не обнаружила, но все равно отправила в палату. Более того, сам начальник колонии вдруг озаботился состоянием его здоровья! Он, видите ли, просто Василий Иванович! А что будет дальше?

В палате на пять коек занята была только одна, и лежал на ней не кто иной, как Диван с распухшей мордой. Конвоир проводил его до койки и ушел.

— Малыф… — пробормотал Диван, едва шевеля синими, распухшими губами. — Извини меня, я не хотел, чтобы…

— Да ладно, Диван, все нормально, — сказал Малышев. — Классно тебя отделали. Бадя?

— Падла он… ни френа не поняв…

— Нормально, Диван, я не в обиде.

— А что у тебя? Почки отморозил? Это бывает запросто, только попади в карцер…

— Внутреннее недомогание, — сказал Малышев.

— Это как, Малыф?

— Ну так, недомогаю, и все дела.