История привлекательности. История телесной красоты от Ренессанса до наших дней - Жорж Вигарелло

«растительных румян в банках» по цене от 5 до 84 франков802, тогда как размер заработной платы рабочего парижанина только к середине века поднялся до 3 франков в день803. В вышедшей в 1851 году книге Шельшера «Особая фабрика по производству эссенций и высококачественных парфюмерных изделий» ставится противоположная задача – охватить косметической продукцией «все классы общества»804: здесь печатается пространное рекламное объявление, информирующее покупателя о появлении в продаже «белой» и «розовой пудры» по цене 1 франк за упаковку или 60 сантимов за пол-упаковки. В 1856 году владельцы лавки «Парфюмерия для всей семьи» одними из первых заявили о запуске экономичной линии товаров, в недорогой упаковке, за счет чего цену на «туалетную воду, помаду, кольдкрем, миндальную мазь»805 удалось снизить «до 50 процентов» от прежней. Наконец, в 1868 году парфюмер Эмиль Кудрэ, с 1850 года обосновавшийся на улице д’Ангьен в Париже, извещает о начале широкомасштабного промышленного производства косметической продукции на своем «Образцовом паровом заводе»806 в Сен-Дени.

Таким образом, в средине XIX века косметика служит показателем принадлежности человека к тому или иному социальному классу. Самые бедные не пользуются ей вовсе: например, набор туалетных принадлежностей Фантины из «Отверженных» сводился к «сломанной расческе»807, которой она приглаживала волосы в редкие «счастливые минуты кокетства». Без макияжа обходятся также юные особы, которым в качестве «лучшего косметического средства»808 повсеместно рекомендуется вода. Однако такие ограничения вынуждают девушек идти на крайние меры, вопреки неослабевающей критике подобного поведения: «В наше время девушки питаются предметами самыми разнообразными – грызут мел, стержни из глинистого черного сланца или едят молотый чай – в надежде приобрести более светлый оттенок кожи»809. Впрочем, большая часть населения косметику использует: об этом свидетельствуют «умело нанесенные румяна розового оттенка»810 на лицах дам, встреченных английской писательницей Фрэнсис Троллоп на парижских улицах в 1830–1840‐х годах, а также ярко-розовые щеки девушки на иллюстрациях Берталя к бальзаковским «Мелким невзгодам семейной жизни» в издании 1854 года811. Вместе с тем раскрашенные лица по-прежнему воспринимаются неоднозначно, встречаются и критические суждения на этот счет. Епископ Амьенский, например, когда к нему в середине XIX века обратились за консультацией на предмет использования косметики, обращал внимание на то, что церковь тоже не выработала единого мнения на этот счет, и старался иронизировать: «Поскольку я недостаточно изучил вопрос, чтобы решить его окончательно, я могу позволить вам красить только одну половину лица»812. Крестьяне не принимают косметику и по-прежнему относятся с подозрением к любым проявлениям «кокетства», хотя за пределами деревни само слово уже вызывает меньше неприязни813. Например, «вернувшаяся из города» Сидония – героиня одного из анекдотов, печатавшихся в издании «Рабочий» (L’Ouvrier), вызывает презрение у папаши Жюля, простого хлебороба: «В своих нарядах и манерах она кокетлива сверх меры»814. Так формируется предубеждение: приключения деревенских «кокеток» всегда заканчиваются плачевно. Приехавшие на свадьбу Эммы Бовари девушки, в самом деле, не удосуживаются приглушить красноту лица, а единственным украшением им служат «жирные от розовой помады волосы»815.

В то же время подведенные темным цветом глаза служат признаком высокого социального статуса; например, Камиль Коро на картине 1865 года «Прерванное чтение»816 запечатлел женщину в украшениях, с гладким лицом, подведенными бровями, подкрашенными ресницами, что придает глубину глазам модели: в начале XIX века для подводки глаз еще не использовали угольно-черную краску. Наконец, дамы, находящиеся на самой верхушке социальной лестницы, искусно подправляют линию бровей, подкрашивают ресницы, удлиняют форму глаз, как на фотографии императрицы Евгении, снятой выдающимся французским фотографом Гюставом Ле Гре в 1856 году817. В середине XIX века декоративная косметика окончательно превратилась в «макияж»: теперь с ее помощью не только корректируют цвет лица, но совершенствуют его форму и черты. Многослойный и многоуровневый макияж подобен сложной архитектуре: вначале накладывается жидкая, как молоко, основа, чтобы «подготовить холст»818 (впоследствии ее назовут «тональной основой»), затем розовая пудра, «усиливающая или приглушающая цвет»819, после кистью «набирают небольшое количество краски» и подчеркивают определенные линии лица, чтобы придать им более совершенный вид. Макияж нередко подвергают критике, поскольку из‐за него женщины «не способны ни бледнеть, ни воодушевиться, ни краснеть»820, однако именно макияж и способы его нанесения обозначают границы между классами общества и углубляют социальную иерархию.

«Изгиб» и слова

В XIX веке появляются новые слова, детальнее описывающие формы тела и их очертания. Женский силуэт обретает еще одну специфическую особенность – изгиб в спине: так называют «восхитительной формы»821 дугу в пояснице. Само слово «cambrure» («прогиб в пояснице») было новым во французском языке, его появление свидетельствует не только о расширении словаря тела, но и об углублении анализа тех сил, за счет которых поддерживается равновесие корпуса и сохраняется осанка: женская талия вытягивается в нижней части спины, а в пояснице изгибается, подобно аркбутану, приобретая упругость и апломб. Теперь изгиб в спине подчеркивается не платьем, но самим анатомическим строением женского тела: особым устройством мускулов и суставов бедер, создающим специфические натяжения в теле. Прогиб в пояснице должен быть заметен, поскольку «чем тоньше, чем проворнее женское тело, чем яснее выражены его изгибы, тем легче нам заключить его свои в объятия»822. Вот какие характеристики внешнего облика называет Александр Дюма, описывая женщину, в которую в 1820‐е годы был влюблен: «упругая грудь, крутой изгиб между поясницей и бедрами и пылающий взгляд»823.

Вскоре эта особенность женского тела начинает упоминаться повсеместно и перестает считаться новшеством. У Бальзака изгиб представлен метафорически: именно он придает обворожительность образу «Златоокой девушки» («У нее красиво выгнутая спина, округлая линия бедер, эта женщина похожа на легкую яхту, так и созданную для набегов»)824, только благодаря ему Флорина, героиня «Дочери Евы», кажется привлекательной («Роста она была среднего, предрасположена к полноте, но хорошо сложена и гибка в пояснице»)825. Изгиб в спине – важное достоинство вальсирующей женщины, которая кружится в танце, исполняемом в новой манере826: партнеры крепко обнимают друг друга («Я обхватил ее за выгнутую, подвижную, упругую талию»)827. Наконец, изгиб в спине – не что иное, как «лицевая сторона талии»828, пишут в одном модном журнале начала XIX века.

Итак, в начале XIX века поясничный изгиб занимает центральное место в эстетике женского тела, становится воплощением таких его характеристик, как совершенство и хрупкость: в этой изогнутой линии больше легкости, чем силы, больше красоты