Принцип мести - Сергей Зверев

Честно говоря, такого мне видеть еще не приходилось: боец (по виду тоже выходец из Поднебесной), носящий столь экзотическое прозвище, указательным пальцем пробивал деревянные дощечки с такой легкостью, будто делал это кулаком или внешней стороной ступни. Мне не хотелось думать, что будет, если этот «пистолетик» воткнется в грудь живого человека...

Монах назвал нам еще несколько не менее звучных имен, среди которых были Разящий Кулак, Самурайский Меч и Каменный Локоть и, наконец, представил нам последнего из тренирующихся с нехарактерным для основной массы участников боевым псевдонимом – Спокойный. У него, если судить по разрезу глаз, были европейские черты лица с небольшим уклоном в «азиатчинку»; он сидел в позе лотоса и, отрешенный от всего, медитировал.

– Откуда приехал этот человек? – спросил Игнатий.

– Кажется, он из Польши, но так долго пробыл в Тибете, что считает себя местным жителем, – ответил монах. – Он исповедует Шоу-Дао, что в переводе означает «Путь спокойствия». Когда-то их клан раскололся – трое посвященных совершили убийство, получив за это деньги. Это вошло в неразрешимое противоречие с моральным кодексом Спокойных и они изгнали отщепенцев из своих рядов. Так образовался клан Кэндока, то есть ниндзя. По-моему, он как раз и представляет этот клан.

Черное, плотно облегающее фигуру кимоно Спокойного и повязка, скрывающая пол-лица, свидетельствовали о правомерности этого предположения. Не знаю, что подумал Игнатий, выслушав нашего гида по спортгородку, но у меня возникли большие сомнения, сможем ли мы пройти хотя бы отборочный турнир, имея столь техничных, великолепно подготовленных соперников. Во мне шевельнулся страх, ползучий страх перед неизвестностью, перед тем, с чем нам неминуемо предстояло столкнуться на ринге. «Нас здесь могут убить», – обреченно подумал я.

– Давайте я помогу вам придумать ваши боевые прозвища, – нарушил молчание монах. – Какими единоборствами вы занимались? Карате, дзюдо, самбо? Может быть, борьба? Какого стиля вы придерживаетесь?

– Рукопашный бой, – пожал плечами Игнатий. – Можете назвать это «русским стилем».

– Русский Медведь подойдет? – осклабился монах.

– Медведь так медведь, – согласился Игнатий, хотя, конечно, это был слишком заезженный штамп.

– А вы? – обратился дотошный служитель храма ко мне.

– Я занимался всем понемногу из того, что вы только что перечислили.

– У вас есть какой-нибудь излюбленный прием?

– Когда-то я был лучшим исполнителем хуков в нашем городе...

– Кажется, я придумал – Стальной Крюк!

От радости наш гид даже запрыгал на месте. Не желая его огорчать, я согласился зарегистрироваться под этим прозвищем, хотя в нем мне чудилась некоторая ущербность, намек на сутулость. Я же сутулым, а тем более горбатым себя не считал – офицерская осанка, выработанная за годы службы в армии, была предметом моей непреходящей гордости.

– Можете приходить сюда тренироваться в любое время, – сказал монах и, почтительно поклонившись, отошел в сторону.

– Один вопрос, – обратился я к нему через Илию.

Он выразил готовность внимать самым прилежнейшим образом.

– Вы не знаете, где можно найти организаторов состязаний?

– Госпожа прибудет несколько позже, когда пройдет отборочный тур и выявится основной состав участников. В ее отсутствие вы можете обращаться к учителю или ко мне, его помощнику.

«Значит, все-таки госпожа, она же Сандра, она же Валерия, она же Миледи», – подумал я, ощутив в груди холодок и некоторый душевный трепет. Какой будет наша новая встреча и не пророчит ли она беды? От своей бывшей пассии я не ждал ничего хорошего – ее каверзы и искусная ложь не раз могли стоить мне жизни. Размышляя об этом, я ненароком потревожил другие воспоминания, и в моем воображении всплыл образ Анюты – прежний, осиянный светом «солнечной женщины», и нынешний – нарочито нелепый, подчеркнуто чужой, двойственный. Подспудно и почти неосознанно во мне шевельнулась мысль о Светлане, моей жене, наполнив все мое существо неуловимо терпким ощущением вины...

Посетив спортзал под открытым небом, мы обошли развалины колизея, где рабочие оборудовали арену, посыпая ее свежими опилками, которые, как известно, хорошо впитывают кровь, и спустились к монастырскому пруду, где, как это нередко бывает в прихрамовых буддийских хозяйствах, монахи разводили карпов и черепах. Рядом располагался небольшой, но очень красивый, будто с рекламного буклета, бассейн с лазурной водой, в котором плавала... акула. Хищница лениво перебирала плавниками и, неуклюже утыкаясь мордой в бортик, разворачивалась, чтобы не спеша, как изгибающееся в разные стороны бревно, направиться к противоположной стенке бассейна. В ней было не меньше аршина.

– Искупаемся? – предложил Илия, и в глазах его вспыхнули озорные искорки.

– Я забыл дома плавки, – сказал Игнатий.

– А я свои бронированные трусы...

– Тогда придем сюда как-нибудь порыбачить, – нашелся Илия.

– Прекрасная идея. А живцом будет Спокойный, ему все по барабану, – поддержал его я, хотя, откровенно говоря, мне было не до смеха. Игнатий разделял мою озабоченность.

– Кажется, мы попали в царство, где правят insanitas moralis, что в переводе с латинского означает «морально невменяемые». Я не удивлюсь, если проигравшие пойдут на корм этому исчадию ада, – сказал он, задумчиво глядя на акулу.

В полном молчании, заметно удрученные, мы вернулись в монастырь и разделили с монашеской братией ее скромную трапезу. Вместе с нами за низкими продольными столами восседали другие участники состязаний. Трудно было поверить, что эти сильные, исполненные чувства собственного достоинства люди, мирно сосуществующие под одной крышей, через каких-нибудь семь дней станут злейшими врагами и начнут санкционированно убивать и калечить друг друга на ринге. Их было еще немного, человек двадцать, но в скором времени ожидалось прибытие остальных – всего было заявлено более ста участников со всех континентов, включая Австралию.

После обеда мы вернулись в нашу комнатушку. Состояние, в котором пребывали Игнатий и я, можно было охарактеризовать одним словом – уныние.

Заметив это, Илия, которому не грозила никакая, во всяком случае, видимая, опасность, связанная с участием в поединках, попытался отвлечь нас от мрачных мыслей.

– Мне кажется, новый мессия будет смехом отвечать на боль и превозмогать страдание деятельной любовью, – сказал он, подбрасывая нам свой излюбленный тезис о танцующем боге – веселящемся Христе.

– Это как-то не вяжется с моим представлением о нем, – признался я. – Мне кажется, самый короткий богословский труд, если бы его кто-нибудь вздумал написать, назывался бы «Юмор в Библии».

– Радость, даруемая божьей любовью, выше радости фигляра и пересмешника, – изрек Игнатий. – Как сказал один разумный человек, никогда еще радующийся человек не пожелал умереть, как этого часто хотел человек наслаждающийся. А юмор – это тоже своего рода источник наслаждения, коий происходит из тщеславия и ложноблистательной игры ума... Думаю, этим качеством, то есть остроумием, в большей степени должен обладать дьявол, обольщающий наши души.