Компромат на Ватикан - Елена Арсеньева

Мисюк усмехнулся:

– Вот еще. Поехали. Меня ждет машина.

Он повернул к выходу, и Сергей пошел следом, даже не оглянувшись на Петра.

Из дневника Федора Ромадина, 1780 год

19 января, Рим

Кто сделал это? Кто мог? У кого поднялась рука разрушить это дивное творение природы, уничтожить его, стереть с лица земли?! Что искали убийцы в его комнатах? Там все было перевернуто вверх дном. А как страшно расстался с жизнью Серджио! Ему нанесли десять ножевых ран по всему телу; одна из них, перерезавшая яремную вену, оказалась смертельной.

Его нашла прислуга, пришедшая утром. Он лежал одетый на кровати, его изголовье было все пропитано кровью, вытекшей из этой раны.

Мучился ли он? Сопротивлялся ли? Его закололи спящим? Говорят, нигде в комнате больше не было следов крови – только около кровати. Значит, они напали на спящего…

Не помню, когда я рыдал в последний раз столь же отчаянно. Может быть, еще в детстве, когда осознал, что умерла мать? Этот день навсегда отпечатался в памяти моей, потому что именно тогда отец приказал деду привезти меня из деревни в господский дом, и с тех пор я жил там. Прежняя жизнь моя забылась, но свои неиссякаемые слезы – помню.

Такими же слезами я оплакивал Серджио.

Десять ножевых ран…

Кто это сделал, кто? Могу сказать, положа руку на сердце: явись в это мгновение предо мною враг рода человеческого и потребуй душу мою для вечной муки в обмен на имя убийц, – я бы согласился без малейшего раздумья.

20 января

Я был на заупокойной мессе, потом на погребении. Серджио положили под ту же мраморную плиту, под которой уже много лет покоилась его мать, Бьянка-Анна-Мария Порте. Служил какой-то незнакомый мне молодой священник. Кто-то сказал, будто отец Филиппо не нашел в себе сил выполнить свой долг: от потрясения, причиненного гибелью любимого воспитанника, он слег, его опасаются тревожить, а Джироламо не отходит от него ни на шаг.

Из близких Серджио людей на кладбище были мы с Сальваторе Андреичем и старый слуга, состоявший некогда при покойной матушке моего друга, а ныне живущий на пенсионе за счет отца Филиппо. Он отчего-то сторонился меня, даже с опаскою смотрел, а как-то раз я заметил, что он сделал за спиной рожки против сглаза, по итальянскому обычаю.

Присутствовала также дама в глубоком трауре, под густой вуалью, в которой я, впрочем, сразу узнал Теодолинду, несмотря на то что лицо ее было тщательно закрыто. Я огляделся в той безумной надежде, которая владеет лишь безнадежно влюбленными.

Но нет, больше никого не было.

Теодолинда держалась в стороне от нашей небольшой печальной группы, и лишь только могильная плита сомкнулась краями с землей – словно последняя дверь захлопнулась за моим погибшим другом! – я бросился к ней, желая высказать свое горе и в надежде услышать хоть слово об Антонелле.

Почтенная дама сначала внимала молча, безучастно держа перед собой молитвенник. Потом руки ее крепко стиснули священную книжку, жестоко стянутая корсетом грудь начала часто вздыматься, а из-под вуали до меня донеслось тяжелое дыхание, которое свидетельствовало, что Теодолинда с трудом сдерживает слезы. Внезапно она откинула вуаль.

Ни следа слез не было на ее раскрасневшемся лице, а в глазах, устремленных на меня, не было ни капли влаги и ни следа горя – только жгучая ненависть.

– Какая низость, – выдохнула она, с трудом разжав губы, которые, чудилось, сводила судорога. – Какая мерзость! Но вы напрасно надеетесь, что она теперь достанется вам! Говорят, она может умереть от этого потрясения. Но даже если небеса услышат мои мольбы и вернут ей разум и здоровье, она лучше впадет во грех и сама прервет свою жизнь, чем согласится сделаться женой убийцы! Будьте вы прокляты, северный варвар!

…Прошло уже несколько часов после того, как я услышал эти слова, а мне все еще трудно их писать. В ушах моих все еще скрежещут крахмальные юбки Теодолинды, которая резко повернулась и пошла прочь, нетвердо ступая. Я видел, как вздрагивают ее плечи, понимал, что она дала наконец-то волю слезам, но не мог больше выдавить из себя ни единого слова – ни сочувствия, ни оправдания.

Я был совершенно уничтожен.

Душу дьяволу продать за мгновение знания имени убийц?.. Не одну душу – я отдал бы жизнь за это! Знать, знать, знать… Черная кровь стучит в моих висках. Ночь на дворе. Не могу более сидеть в четырех стенах, мне надо двигаться, идти куда-то, пока не упаду мертвым или не открою, кто совершил злодеяние.

Стоит только представить, что думает обо мне Антонелла, и я желаю только одного: иметь нож, чтобы перерезать себе горло.

Господи, Боже великий и милосердный, ты, который ведаешь все сущее и даже замыслы людские! Отдаю тебе все счастье моей грядущей жизни, клянусь… не знаю, в чем клянусь, мысли путаются, я готов на все, чтобы знать!

21 января

Близок вечер. Я только что воротился после своих мучительных блужданий по Риму. Ноги подкашиваются от усталости, ведь я не спал всю ночь, а день мой… он был мучителен. Положив свой печальный груз на стол в гостиной, я перешел в спальню и упал было на кровать, но едва закрыл глаза, как возникло предо мною это зрелище залитой кровью постели, в которой лежит мертвый Серджио, а чья-то рука снова и снова вонзает кинжал в его уже бездыханное тело.

Нетрудно представить, куда занесло меня этой ночью. Конечно, в проулок близ Пьяцца Навона, к особняку, окруженному высокой кованой оградою. Сад был пуст и темен, однако в верхнем этаже слабо светился огонек ночника. Возможно, это Теодолинда бодрствовала над ложем больной Антонеллы?

Я смотрел на этот огонек, как погибающий в ночном море матрос смотрит на далекий маяк, уже недостижимый для его ослабевших рук и исхлестанного волнами тела. Вот сейчас он погрузится в темную пучину, однако взор его не в силах оторваться от светлого пятнышка, в коем для него сейчас сосредоточена вся жизнь с ее прошлым, настоящим и будущим, и самые неожиданные, самые бредовые картины мелькают пред его отчаянно стонущим разумом, прежде чем иссякнет в груди дыхание, руки ослабеют и он покорно ляжет на темный песок под толщею вод…

Не так уж и долго я знал Серджио и Антонеллу, всего лишь два месяца, однако не счесть тех счастливых картин нашей веселой, молодой, безмятежной дружбы и тайной, мучительной, блаженной любви, которые мелькали теперь пред моим безумным взором.

Я готов был оставаться пред сим окном вечно, однако заря начала окрашивать небеса светлыми тонами, и я кое-как заставил ноги свои нести меня прочь. И тут… не ведаю, почему, не мыслю, кто, но почудилось мне, будто слышу я некий голос, шепчущий мне одно слово. Слово это было – «раны».

О ранах – десяти ножевых ранах! – говорила на похоронах старуха консолатриче[15], обитающая в подвале того же дома, где Серджио держал комнаты. Она обмывала его мертвое тело.