Любимый жеребенок дома Маниахов - Мастер Чэнь

Я не смогу вытащить оттуда этого человечка, сказал я себе, не смогу взять его за маленькую грязную пятку, дернуть и шарахнуть злорадного зубастого гаденыша уродливой головой о ближайшую скалу. Но я могу сказать ему два слова. Два слова. Ему хватит.

Феоктистос, конечно, знает, что меня сейчас встретят не арабийя из Куфы, а хорасанцы в черном — солдаты Абу Муслима. Он знает, что этот человек уничтожил бы меня с великой радостью, и не очень быстро. Феоктистос также знает, кто я такой, и еще — что мне очень хочется вернуться. И, значит, он надеется…

Что вот сейчас я подумаю: а ведь я однажды уже имел дело с «хорасанским барсом». И дело это кончилось для него плохо. Он теперь подсылает ко мне убийц — даже в город Константина… Но, во-первых, это еще неизвестно — он ли сам, или еще один очень интересный человечек, его друг и исполнитель тайных дел. А во-вторых, тайно подсылать убийц — это одно, а увидеть, как тот самый Ястреб спокойно переезжает границу и едет в твой лагерь… Хочется узнать, зачем Ястреб это делает, и почему он опять, опять не боится. И кроме того… ведь я однажды уже принес ему крупные неприятности.

И кто кого в таком случае должен бояться?

А ведь он трус, этот бывший раб Абу Муслим.

Ну, а дальше, наверняка думал Феоктистос, я найду, что сказать Абу Муслиму. Потому что очень хочу вернуться.

И ведь найду. Еще есть время подумать об этом.

А как было бы хорошо вместо этого уехать… ну, не в Кукуз, раз уж он больше не принадлежит империи. А вот, скажем, в город Филиппополис во Фракии — вроде бы есть такой. И продавать там жареные колбаски.

Я захохотал в голос. Чир недовольно прянул ушами, я бросил взгляд на эти уши… а потом на пару шагов вперед.

Перегораживая мне дорогу, там стояли четверо пеших солдат в черном.

Хорасанцы, конечно.

Борясь с остатками смеха, я приложил руку ко лбу и сердцу. Можно представить себе, что подумала эта четверка, увидев перед собой странное зрелище: человек в синей, отделанной золотом римской тунике, как положено — с поясом, с висящим на нем кинжалом, с римской чуть завитой прической и, соответственно, без всяких головных повязок… и при этом с явно согдийским лицом. Человек этот, вдобавок, сидит на вороном жеребце ровно на границе между двумя воюющими странами, и идиотски смеется без всякой причины.

— Ястреб, — сказал я, указывая себе на грудь. — Мне нужен Абу Муслим.

Эти люди наверняка говорили на иранском, а раз они хорасанцы — то, может, и на согдийском. Но общаться со мной они долго не собирались. Один крикнул, пара всадников выехала из-за скалы.

И — рысью по ущелью, среди мелькающих веток, вдоль журчащего ручья. Легкий ветер в лицо — потому что сегодня и сейчас я жив.

И — это действительно оказалось близко — долина, плавные темные холмы, багровый закат, синие дымы множества солдатских костров на этих холмах.

Себе под нос, никому не слышным бормотанием:

— С возвращением в империю потомков пророка, Ястреб.

А потом, совсем уже тихо, та самая пара слов маленькому человечку с сильными руками и острыми зубками:

— Пошел вон.

— Ну, наконец-то, дорогой Ястреб, — сказал мне молодой человек с темной, торчащей вперед бородкой и с носом, похожим на боевой топор.

Ах, какой у него голос. Мягкий, бархатный, неторопливый.

— Халид, — проговорил я в изумлении. — Халид ибн Бармак.

Никакого Абу Муслима. Совсем другой человек из Мерва. С одной стороны, вроде как подчиненный Абу Муслима, а с другой… Империя халифа — сложная конструкция, подумал я, да и другие империи не проще.

Дальше было хорошо. Я полулежал на целой груде шелковых подушек, которые вне всякого сомнения следовало потом выбросить — после дорожной пыли, которую я на них наверняка оставлял в этот момент. Наследник трона древнего Балха, мой брат по крови и старый знакомый, неспешно обсуждал со мной вина, и остановились мы на золотом, непременно холодном (Халид удивленно пожал плечами: а как же иначе?), из долины Шираза.

Я прикасался губами к вину, чьи создатели сделали его весело-кислым и одновременно ласкавшим язык обещанием сладости, и вспоминал, как же я боялся этого человека каких-то два года назад.

Он поначалу лишь кланялся мне издалека, я видел, как мимо едет любезный красавец, с этим потрясающим носом, с кольцами завитых волос, лежащими на спине — и боялся.

Это были страшные, как я сейчас понимаю, месяцы в старой крепости Мерва, когда друзья и покровители оказывались беспощадными врагами, когда кинжалы таились в каждой складке каждого плаща — но я, впервые столкнувшийся тогда с миром заговоров и глухой тайной ненависти, боялся только одного человека. Вот этого. Потому что — слишком хорош, слишком красив, идеальный воин. Такого просто не могло быть.

История моей странной дружбы с «мервским барсом», юным Абу Муслимом, кончилась, как уже сказано, очень плохо.

И вот остается только бегство, с горсткой моей личной гвардии мы покидаем Мерв, мы еле тащимся, потому что измученный седобородый Бармак, щедрый, неугомонный на рассказы и истории бывший властитель Балха, не может ехать быстрее. И мы ползем неуверенной кавалькадой по притихшим улицам мимо глухих выбеленных стен домов, я оборачиваюсь — зная, что нас не могут не нагнать.

Однако нас не нагнали, нам перегородили дорогу. И когда предводитель этих людей выехал вперед, и я увидел вот этот профиль с носом в виде топора, я понял, что боялся не зря. Самое страшное пришло.

Но…

«Это же мой сынишка Халид», укорил меня мой царственный подопечный с высоты своего верблюда. «Халид ибн Бармак».

Старого Бармака я с тех пор видел неоднократно. Двор нового халифа, человека, который кашлял, управлялся на самом деле братом халифа, по кличке Мансур. А за Мансуром стоял наставник его сына, Бармак, царь по крови и по уму, глава дома Бармаков. Кто-то, конечно, числился эмиром всех тайных дел империи халифа. Бармак был слишком велик, и слишком стар, чтобы подменять этого тайного эмира в его повседневных делах. Зато он мог одним движением мизинца поменять его на кого-то другого.

Если, конечно, старый Бармак еще жив.

А Халид… насколько я знал, он так и остался в Хорасане, в Мерве, присматривать за Абу Муслимом. «Он у нас там по денежной части», объяснил мне, помнится, Бармак.

Мы с ним ни разу не говорили, вспомнил я. Этот бархатный голос я слышу впервые. Но знаем друг друга очень хорошо, и не только в лицо.

И вот теперь этот красавец привёл немалую армию к границам ромэйской империи, а я, в самом центре этой армии, лежал на его подушках.

И я наблюдал в его глазах что-то странное. Озабоченность, чуть не страх? Не может быть. Почему он следит за движением моей руки с чашей, за выражением моего лица?