Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин

медленно, а лошадь Горскова трусила довольно споро. Возле обгорелых труб, следов прежней деревни, Алеша нагнал немца, когда тот, зацепив стропами за одну из труб, свалился на бок.

— Стой! Хенде хох! — заорал Горсков, но немец и не собирался сдаваться.

Он достал пистолет и почти бесшумно выстрелил. Алеша саданул немца ногой по руке, но тот не выпустил пистолета. Еще раз Горсков попал немцу в подбородок. Правда, немцу мешали стропы парашюта, и он пытался их скинуть.

Еще попытка, и Алеша придавил немца. Тот выронил пистолет и обмяк.

— Шайскерл! Ихь верде михь зовизо нихьт эргебен![5] — выкрикнул он.

Алеша не понял.

— Молчи ты! — буркнул, приходя в себя. — Что делать-то с тобой?

Немец продолжал ругаться:

— Дреккерл! Ротцназе! Зо айнфах кригст ду михь нихьт![6]

Он разрезал ножом комбинезон и содрал его с фрица. Снял и ботинки.

— Вот так-то, босиком, тебе будет полегче!

Потом обыскал немца.

Нашел две книжечки.

Одна — офицерское удостоверение. С трудом перевел:

«Оберлейтенант Отто Вернер и № части… Легион «Кондор».

Вторая — партийный билет.

В кармане нашел Железный крест.

— Не носил, гад, боялся, что попадешься, — сказал Горсков, пряча документы.

Тем не менее сунул ему фляжку с водкой.

— На, глотни!

Немец жадно глотнул, но тут же его лицо перекосилось.

— О, шнапс! Ихь виль кайне шнапс! Гиб мир вассер![7]

— Не понравилось, и не надо, — миролюбиво сказал Алеша. — А теперь давай собираться.

Он приподнял фрица, подволок к лошади и с трудом взгромоздил его поперек крупа.

До Белянки оставалось еще километров десять. Но чем ближе они подъезжали к селу, тем громче слышалась канонада, а потом и ружейные, автоматные и пулеметные очереди. Судя по всему, там шел бой. Пришлось взять правее.

Выехали на околицу Белянки, и действительно, село полыхало. Цепи наших отбивали очередную атаку немцев. В поле горели танки, валялись разбитые мотоциклы и бронемашины.

Горсков спросил, где штаб, но никто толком ответить не мог. То ли в Великомихайловке, то ли в Буденном, то ли в Новом Осколе, то ли в Артельном.

— Уноси, парень, ноги, пока жив! Не видишь, что творится?

Пришлось ретироваться. А тут еще проклятый фриц.

Он нудил:

— Тринкен! Тринкен! Шайскерл, гиб мир цу тринкен![8].

В Великомихайловке стояли тылы. Пленного никто не принял.

Повезло в Буденном.

Тут немца приняли и даже вынесли за него благодарность.

Офицер оказался важной персоной.

Медсанбат, выяснилось, находится в Новом Осколе. Это и так нетрудно было обнаружить: туда по всем дорогам тянулся транспорт с ранеными.

Новый Оскол — небольшой, почти не задетый войной городок — утопал в пыльной зелени, белел палатками и халатами. Казалось, весь он превратился в госпиталь.

День уже клонился к вечеру. Горсков тщетно объехал весь городок, но Кати нигде не нашел. Было душно, словно перед грозой.

Алеша напоил лошадь, отпустил ее пастись, а сам оперся на палисадник.

И тут на улице громкий женский голос:

— Малыгина! А Малыгина!

Катина фамилия!

Катю окликала женщина-военврач.

Она выскочила из соседнего дома и растерянно уставилась на Алешу:

— Ты? Ой, даже с медалью!

Потом спохватилась и побежала куда-то с военврачом:

— Жди меня! Я скоро!

К себе, в Мартовую, добрался только к обеду. Добрался с трудом. Немцы прорвали фронт из района Харьков — Белгород. Всюду шли упорные бои.

Хабибуллин передал ему письмо:

— Тебе!

Горсков вскрыл.

«Не сердись, Алеша, не удивляйся, но я вышла замуж. Муж мой очень хороший человек, и нам бы не пережить блокаду, если бы не он. Нам, потому что у меня родилась дочка. Сейчас ей уже семь месяцев.

Всего тебе хорошего!

Вера».

Теперь он понял, почему она не писала ему. Обиды не было. Только какая-то горечь.

XXIII

В предрассветной мгле, в 2 часа 30 минут, 5 июля вздрогнула земля на всем огромном фронте от Чугуева до Думиничей. Орудия всех калибров и минометы ударили по немецкой обороне. И все же немцы, чуть придя в себя, пошли в наступление. Танки и самоходные орудия, бронемашины и самолеты ударили по нашей обороне. Наши отходили на пять — десять километров, но потом опять рвались вперед и восстанавливали положение.

Шла Курская битва.

Перемалывались корпуса и дивизии СС, дивизии «Райх», «Адольф Гитлер» и «Мертвая голова», оперативная группа «Кампф».

Бои шли и 8-го, и 9-го, и 10-го, и 11-го, и 12 июля.

Рушилась немецкая операция «Цитадель».

13 июля наши войска прорвали немецкую оборону.

5 августа были освобождены Орел и Белгород, а 23 августа — Харьков.

ПАХ двигался за наступающими частями. Работали с двойной нагрузкой. В полтора раза увеличили выпечку хлеба, а это требовало больше дров, воды, муки. Все доставали на ходу, с немалым трудом.

Под Мерефой Самсонов и Хабибуллин получили по медали «За боевые заслуги», а Горсков вторую «За отвагу». Про четырех пленных фрицев все забыли, а Алешин офицер не забылся. Так что его наградили за пленного летчика, а напарников — за хлеб.

На подступах к Харькову в дорожной суете встретил Горсков Катюшу. Но даже поговорить не удалось. Только помахали друг другу.

Город был сильно разрушен. Целые кварталы лежали в руинах. На одной из окраин тянулся длинный ров. Чуть присыпанные землей, в нем лежали сотни трупов женщин, мужчин, стариков и детей, расстрелянных немцами. Отступая, немцы не успели засыпать ров.

В Харькове Алешу вызвали в штаб 14-й гвардейской дивизии. Его принял сам командир дивизии полковник Жаров. Рядом сидел какой-то капитан.

— Грамотный? — то ли в шутку, то ли всерьез спросил полковник.

— Вроде, — неопределенно ответил Горсков.

— Художник? — поинтересовался полковник.

— Недоучившийся, — пытался отшутиться Алеша.

— Так вот, товарищ недоучившийся художник, — произнес полковник. — Поступаете в распоряжение капитана Серова. Он вам объяснит ситуацию.

— А как же мой ПАХ? — спросил Горсков.

— Не волнуйтесь, это мы оформим.

Капитан Серов объяснил ситуацию. Быть теперь Горскову писарем военного трибунала дивизии. Капитан — председатель трибунала. Дел пока не много, но одно уже есть. Старшина Волчок в боях за Харьков загубил две пушки. Утопил в реке. Заседание завтра в десять ноль-ноль.

Наутро в помещение трибунала, которое, по странности обстоятельств, находилось в детском саду — тут же Горсков и переночевал, — пришел капитан Серов.

Конвойные ввели старшину Волчка.

Было ему за сорок: лицо с широкими скулами, глаза зло блестят.

Начался допрос.