Приключения Джона Девиса - Александр Дюма

Потомки этих-то почтенных рыб привлекают к пруду путешественников всех стран, любопытных иностранцев, и никто не уходил без того, чтобы не оставить в монастыре более или менее значительной милостыни, смотря по своему званию и богатству. Мы тоже дали кое-что доброму монаху, который показал нам рыб.

Из монастыря, стоящего на половине дороги в Перу, мы отправились на турецкое кладбище, на которое уже издали любовались. Подобно древним римлянам, турки простирают любовь к неге и за пределы жизни. Одно из величайших наслаждений в этом знойном климате есть, без сомнений, тень и свежесть. Мусульмане всю жизнь ищут этих благ, столь редких на Востоке, и потому заботятся о том, чтобы наверное наслаждаться ими и после смерти. Поэтому турецкие кладбища — не только прекрасное место успокоения для усопших, но и прелестное гульбище для живых. Памятники обыкновенно состоят из колонны, покрытой розовою или голубою краскою, увенчанной чалмою и исписанной золотыми литерами. Они нисколько не напоминают о смерти и скорее походят на прихотливые украшения сада. Кладбища служат местом для любовных свиданий, и тут турецкие ловеласы, развалившись на дерне, ждут, чтобы греческий невольник или жидовка явились к ним с поручением от какой-нибудь красавицы. Впрочем, как скоро начинает смеркаться, эти прелестные гульбища пустеют, делаются достоянием воров, театром мщения, и там нередко по утрам находят трупы.

Было уже поздно; мы объехали все стены, то есть проехали миль восемнадцать. Поэтому мы велели своему проводнику показать нам, что еще остается смотреть любопытного. Но для этого нам надобно было воротиться в посольский дом и взять янычара: иначе мы могли бы подвергнуться оскорблениям и даже нападениям в стенах священного для мусульман города; они очень жалеют и о том, что предместия и окрестности предоставлены гяурам. Мы отправились к г. Эдеру. Он задержал нас на несколько минут и, по турецкому обычаю, велел подать нам трубок, шербету и кофе; потом мы снова пустились в путь и еще раз переехали через Золотой Рог из Галаты в Валиде: это была та самая дорога, по которой мы в первый раз шли к послу. Мы узнали улицу, где встретили несчастного Дукаса, когда его вели на казнь. Я невольно взглянул на окно, из которого тогда слышался женский крик, и мне показалось, будто за частою решеткой блестят два светлых глаза. Я отстал немножко от своих спутников; тоненький пальчик просунулся сквозь решетку и бросил какую-то вещицу на улицу. Проехав пять или шесть шагов, я отдал свою лошадь подержать носильщику, который тут стоял, а сам сошел, как будто что потерял. Это был перстень с богатым изумрудом. В твердой уверенности, что он не уронен, а брошен, я поднял его и надел на палец, надеясь, что это талисман, который поведет меня к какому-нибудь любовному приключению. Надобно сказать, что для новичка я исполнил маневр свой очень удачно: никто не догадался, зачем я сходил с лошади, за исключением только нашего жида; тот раза два взглядывал на мою руку, но напрасно: перстень был уже у меня под перчаткою.

Признаюсь, что с той минуты я погрузился в самые безрассудные мечты, и одно уже мое тело посещало достопримечательности турецкой столицы. Мы осматривали еще наружность Софийской церкви, обращенной в мечеть, в которую пускают одних правоверных; ипподром, обелиск, цистерну, трёх тщедушных чахоточных львов, которых содержат в сарае, да нескольких черных медведей и дрянного слона. Одни только серальские ворота, убранные отрубленными головами и отрезанными ушами, привлекли на минуту мое внимание, и я возвратился на корабль, мечтая о приключениях, каких нет и в «Тысяче и одной ночи». Я тотчас побежал в свою каюту, запер дверь и принялся рассматривать свой перстень, думая, нет ли в нем какой надписи, которая показала бы мне, кому он принадлежит; но надежда моя не исполнилась: то было простое золотое кольцо с большим и прекрасным изумрудом, и разыскания мои нисколько не вывели меня из недоумения, а только воспламенили еще более мечты мои.

Я вышел на палубу, чтобы полюбоваться на последние лучи солнца, которое уже садилось за азиатскими горами и каждый вечер представляло нам самое великолепное зрелище. Весь экипаж вымылся и принарядился: матросы не забывали, подобно мне, что тогда было воскресенье, и вели себя чинно, как обыкновенно английский народ в этот день. Одни спали на люках, другие читали, лежа на канатах, третьи с важностью прохаживались по палубе, как вдруг на берегу, около большого здания, раздались страшные крики, и все головы обратились в ту сторону. Какой-то турок, преследуемый яростною толпою, выбежал из ворот, бросился к берегу, вскочил в лодку, отвязал и отчалил ее с проворством и силою отчаяния. Сначала беглец, по-видимому, не знал, куда ему обратиться; но толпа тоже бросилась в лодки, стоявшие у берега, и погналась за ним; он обратил обитый железом нос своей лодки к «Трезубцу» и, несмотря, что вахтенный в него прицелился, он схватился за трап, взбежал на палубу, бросился к шпилю и потом, став на колени, раздирая чалму свою и крестясь, произносил какие-то слова, которых никто из нас не понимал. В это время еврей, получив от лорда Байрона плату за труды свои, вышел с ним на палубу. Моисей объяснил нам, что этот человек, верно, сделал какое-нибудь преступление и, чтобы приобрести наше покровительство, говорит, что хочет сделаться христианином. В ту самую минуту с моря раздались ужасные крики и несколько голосов требовали, чтобы убийцу выдали. «Трезубец» был осажден пятьюдесятью или шестьюдесятью лодками, в которых было по крайней мере триста человек.

Не видавши этого зрелища, невозможно вообразить его. Подобно восточным коням, которые ходят только шагом или в галоп, турки не знают середины между совершенною безмятежностью и ужаснейшею запальчивостью. В последнем случае они настоящие демоны: жесты их быстры, безумны и убийственны, как и гнев, который их волнует. Вино запретил им Магомет, зато они пьянеют при виде крови, и, как скоро ее попробовали, они уже не люди, а дикие звери, на которых не действуют ни рассуждения, ни угрозы. Я не понимаю, каким образом наш толмач мог разобрать что-нибудь посреди этого потока речей, смешанных звуков, яростных восклицаний, которые поднимались к нам, как бурный вихрь. В этой сцене было что-то фантастическое, и дело принимало такой важный оборот, что все матросы без приказа вооружились, как будто готовясь защищать корабль от абордажа. Между тем нападающие, казалось, поостыли, когда это заметили, и Борк, который вышел на палубу, воспользовался этою минутою и приказал нашему жиду спросить, чего они хотят. Моисей показал знаками, что он желает говорить, но тут крики начались снова, сабли и кинжалы заблистали, и поднялся шум еще сильнее прежнего.

— Возьмите его, бросьте в море, и дело с концом, — сказал Борк, указывая на беглеца, который, обнажив бритую свою голову, сверкая глазами, исполненными страха и гнева, уцепился за бизань-мачту и как будто прирос к ней.

— Кто смеет распоряжаться на моем корабле, когда я здесь? — сказал твердый голос, который, как обыкновенно в бурю или сражение, заглушил все прочие голоса.

Все обернулись. Капитан стоял на юте, господствуя над всей этой сценой. Никто не видал, как он туда взошел. Борк замолчал и побледнел. Турки, видно, тоже догадались по высокому росту, седым волосам и шитому мундиру капитана, что это начальник христиан: все они обратились к нему и кричали в один голос.