Шарманщик с улицы Архимеда - Игорь Генрихович Шестков

Песочные часы мы видим на всех трех мастерских гравюрах. Во всех этих часах песок высыпался из верхнего сосуда в нижний примерно на две трети (автобиографический момент). Казалось бы, чего бы рыцарю бояться – до конца еще далеко. Но «скорая» смерть приходит и до времени. Изображенный Дюрером рыцарь это не Дон Кихот, а бандит с большой дороги, грабитель, грешник. К праведнику не пошлют рогатого дьявола с багром! О рыцаре в «Христианских стихах» сказано:

Скажи мне, человеческая твердость,

Почему

Не сожалеешь тяжко о грехах?

Ведь никто не избежит расплаты

(и далее по тексту)

Рыцарь и есть воплощение этой твердости, жестоковыйности. Об этом свидетельствует его бронированный образ (это уже упомянутая нами естественная аллегория). Рыцарь предается всем перечисленным Дюрером в «Христианских стихах» грехам и порокам. И назидающий, все расставляющий по своим местам художник, отдает его на своем графическом листе во власть смерти и дьявола, надеясь заслужить поблажки для себя.

Но суровый рыцарь не обращает внимания ни на смерть, ни на дьявола с багром. Он стихов не читает и продолжает свой путь сквозь каменистое бесплодное ущелье (высохшие корни, деревца, чахлая трава – метафоры его души и судьбы).

На недосягаемой высоте виднеется фантастический замок, обитель высоких душ. Где-то там, на солнечной стороне мира, сидит св. Иероним в своем светлом кабинете. Ему посвящены следующие строчки «Христианских стихов»:

Возвысся до христового пути

И бойся Бога.

Он подарит

Жизнь вечную тебе.

Не погружайся в тлен,

Себя безвременному посвяти

(и далее)

Именно так и живет святой – в его комнате нет ничего, что могло бы свидетельствовать о суетности или тщеславии ее владельца, погруженного в перевод Септуагинты на латынь. Жизнь Иеронима – это христовый путь, он боится Бога, видит смерть перед собой (череп), делает доброе дело сегодня. Его цель – просвещение, свет истины. Келья его наполнена светом как благодатью. Свет на стенах и на деревянном потолке, на тыкве и на полу. Прозрачны круглые стеклышки окон, светится и склоненная голова Иеронима, свет падает и на круглую кардинальскую шляпу. Все это метафоры чистоты и благости его души.

В последних строчках «Христианских стихов» Дюрер формулирует свою главную надежду:

А тот, кто хочет тихо умереть

И ада избежать,

Тот должен заслужить добром,

Доверьем к Богу

Благостный конец

Без наказанья после смерти.

Того господня сила не оставит,

Введет в небесный мир.

Судя по свидетельству Пиркгеймера, Дюрер жил как набожный и честный человек и также по-христиански мирно скончался. Хотя в том же письме Пиркгеймер добавляет – умер такой жестокой смертью… Высох как связка соломы…

Рыцарь умрет не благо и не «тихо», его череп будет, возможно, валяться на дороге (как на гравюре и изображено), его душу утащит в ад однорогий дьявол. Переделав много добрых дел, слепой, изможденный Иероним скончается благостно в Вифлееме.

Крылатая Меланхолия оплачет их земную долю и введет Иеронима и Дюрера в лучший, небесный мир…

Встреча

После смерти близкого человека мучительно прикасаться к его вещам. Потому что в них продолжает жить проекция их хозяина. Проекция есть, а хозяина – нет. Портреты умерших перенимают на себя роли оригиналов. Невозможно вытравить странное чувство присутствия. Некоторые говорят с портретами умерших, жалуются им, колдуют.

Портреты близкого человека после его смерти становятся реликвиями. Художник смотрит на рисунок, и он загоняет его назад, в блаженную муку прошлого. Им овладевает чувство вины. Ведь живой всегда виновен перед мертвым. И художник бежит. Но художнику открыт только один путь для бегства – на картину, в картину, туда, на метафизическое поле, где живут и действуют образы, тени, контуры, знаки. Знакомые контуры, живые тени, ясные знаки. Где происходит, пусть на бумаге, на уровне линий и пятен туши – встреча…

В 1986 году после долгих мучений умерла жена саксонского художника Михаила Моргнера Дорти.

Через три года он написал картину «Встреча» или «Прощание» (ил. 46).

Технику рисунка Моргнера можно назвать жестокой. Рисования как такового тут почти нет. Разбрызгивание, сдирание, приклеивание отпечатанных форм, заливка тушью, растирание пальцами, мазанье пальцами, поливание струей воды… Без плана, но в рамках формальной структуры, которая важнее фигур, без намерений, полубессознательно, но под давлением темы, которая ведет художника по странному, садистскому пути к иррациональной нежности.

Техника Моргнера беспощадна – поверхность бумаги изранена, исколота, ободрана. Тут уместнее говорить не о линиях и формах, а о шрамах, порезах, ранах. А результат зачастую – проникновенен и парадоксально элегантен.

Поверхность рисунка это поверхность духовной кожи мастера. Пространство на рисунке это пространство сознания художника, а композиция или «формальная структура» это машина его преобразования.

Тебе не только показывают новый мир, тебя преобразуют в него.

Во что преобразует нас эта огромная (два с половиной на два метра) картина Моргнера? Узнаем ли мы этот мир?

Может быть, это пляж на Балтике, где лежат и будут вечно лежать двое любящих? Или это загробный мир, где встретились тени живущего и мертвой? Остается ли полотно с наклееной на нем бумагой только полем форм, на котором неистовствовал безумный художник, испачкавший все тушью и асфальтовым лаком? Или через сочетания асфальта и туши родился образ встречи и потери, щемящий почему-то наше сердце?

Темная фигура «его» доминирует на картине. «Он» стоит в странной позе. Правого плеча почти не видно, зато левое, деформированное плечо выдается экспрессивно как горб. Вспоминаются «Девочка на шаре» Пикассо и «Святой Себастиан» с Изенхаймского алтаря Грюневальда.

Девочка на шаре, 1905 – один из шедевров «розового» периода Пикассо, перерабатывающего в то время в своем эклектическом стиле французскую живопись второй половины 19-го века. «Жизнь бродячих артистов» служила для него своеобразным медиумом, позволяющим сочетать мастерство натуралистического рисунка с нереальным миром романтической сказки. Контуры головы и правого плеча атлета соответствуют контурам моргнеровского «его». Изгибы рук голубой девочки находят свое странное соответствие в мрачных тяжких изгибах форм левой верхней половины моргнеровской картины, половины, в котором покоится в черном, похожем на акулу мордой вниз, диагональном саркофаге мертвая жена художника.

На картине Моргнера нет сказки – сказки кончились для немцев в 1933-м году, нет и инфантильной «цирковой» или какой-либо другой псевдоромантической среды-медиума. Нет иллюзии. Никакой иллюзии и никакой надежды. Только ободранная бумага – ободранная жизнь. Разодранная душа. Умершая жена, превратившаяся