Все оттенки черного - Коллектив авторов

добавлял сходство с неким нехорошим персонажем. Фёдоров невольно покосился за спину работяги, пытаясь получше разглядеть хвост, что нервно бил оземь. Но стоило закрыть глаза и вновь открыть — хвост пропал, а работяга ехидно ответил.

— А кому ж ещё? Тут разве есть кто, кроме нас двоих?

— Не понял. Что приготовили? — вопросил Фёдоров, чувствуя, как по спине пробежал совсем не весенний холодок.

— Памятник, знамо что! Смотреть будете? — Работяга подмигнул, его рот снова расплылся в улыбке, по подбородку побежала ниточка жёлтой слюны. Фёдорову сразу расхотелось обедать, зато сильно захотелось вернуться в институт, забиться в тишь кабинета и забыть о мерзком работяге и его памятниках.

— Я ничего… не заказывал, — пролепетал он.

— А заказывать и не надо. Это дело такое, сами знаете. Сегодня ходите, радуетесь солнышку, а завтра… — Работяга хитро покосился на одну из могильных плит. — Ну, будете смотреть?

Фёдоров сглотнул слюну.

— Вы меня с кем-то путаете, а если это шутка, то не смешная. — Он решительно отвернулся и пошёл в сторону столовой, стараясь идти быстрее, да вот только проклятый лёд не дал. Поскользнувшись, Фёдоров неуклюже упал на землю, локоть пронзила острая боль. Попытался было встать, но лишь засучил по льду ногами, словно придавленный жук. А затем шустро был поднят за шкирку. Воротник пальто затрещал, а перед лицом Фёдорова появились злые глазки. В нос винтом зашла вонь, да такая, будто работяга, что схватил его, недавно питался гнилым мясом.

— Ты мне тут не елозь, — злобно процедил работяга, кривя синие мёртвые губы. — Быстро принимай работу!

Фёдорова потащили за шкирку, будто нашкодившего кота. И вскоре перед глазами возникла табличка — серая, на фоне чёрного гранита, а на ней надпись:

«Фёдоров Арсений Иванович, 09.07.1972—04.03.2021.»

Дата смерти была завтрашней.

— Ты? — вопросил работяга, а Фёдоров был готов поклясться, что слышит, как разъярённо бьётся оземь мерзкий хвост.

— Я не понимаю… прошу, оставьте меня, я что-то должен сделать? — он полез в карман за кошельком. — Я денег дам, только отпустите.

— Ха! Денег! Вот же дурак.

Фёдоров почувствовал, как ему в руку всучили что-то мягкое. Хватка ослабла, и вскоре он смог рассмотреть пергамент, морщинистый, с синевой. Местами на этой странной бумаге проглядывали тёмные волоски.

— Это зачем? — пропищал он.

Работяга не ответил, зато руку Фёдорова пронзила боль. Он с изумлением смотрел, как острое лезвие взрезает ладонь, как хлещет тёплая кровь, как работяга макает в эту кровь перьевую ручку.

— Пиши! Я, такой-то такойтович такойтов отдаю свою душу в вечное пользование, тем самым отказываясь от памятника.

— Как понять, душу?! Я так… не могу… это же форменное…

— Пиши, либо забирай памятник. Либо живи, либо сдохни! Чего непонятного?! — заорал работяга.

Фёдоров писал. Перо неуклюже царапало кожу, работяга недовольно пыхтел.

— Быстрей уже!

Вскоре всё было готово, и Фёдоров почувствовал, как цепкие пальцы залезли ему в грудную клетку и будто перетряхнули его изнутри, вырвав что-то очень важное.

Затем его отпустили, и он, поникнув, пошёл куда-то. Не радовали его больше пение птиц и звуки капели, да синева неба.

— Зато памятник этот дурацкий тащить не пришлось, — шептал он.

Кирилл Берендеев. Возрождение

Когда Сидоров выехал на мост, переднее правое колесо лопнуло. Машину резко повело в сторону, она стукнулась о столб, закрутилась волчком, выбрасывая водителя, и встала на пешеходной дорожке.

Сидоров приложился всем телом об асфальт — да так, что даже боли не чувствовал, лишь холод, который подобно раствору из бетономешалки медленно заливался во все поры, овладевая им.

Он попытался повернуть голову, чуть-чуть удалось. В тот же миг до его уха донесся шум шагов, он увидел подбежавшие брюки.

— Спокойно, я врач, — заявил подошедший, наклоняясь, но все не попадая в фокус зрения. — Как вы себя чувствуете? Расскажите, что болит, где, как?

— Я тоже врач, отойдите. Но я-то хоть невролог, а вы по какой специальности будете, коллега? — зазвучал в ушах второй голос.

— Я Петров, виднейший отоларинголог города, приехал на медицинский съезд, — грозно ответил первый встречный.

— Я… простите, профессор, не узнал. Я ведь тоже на съезд приехал. Иванов, позвольте представиться. Вы ему первую помощь оказали?

— Нет, он молчит пока. Надо бы галстук развязать, может, пациенту дышать тяжело. Сейчас… — Петров принялся шарить по груди, ища требуемое. — Вот черт, нет у него галстука. У вас есть, коллега?

— Пуговицу расстегните.

— Лучше две, — произнес кто-то еще, все трое посмеялись.

— Да, Кузнецов, помню-помню ваше выступление на прошлогоднем фуршете, — заметил Петров. — Что скажете?

— Скажу, что мы его теряем. Коллеги, может документы поищем?

Руки снова завозились на груди Сидорова, на этот раз дольше и глубже. Вытащили бумажник. Пострадавший невольно засипел.

— Всё в порядке, больной, мы специалисты.

— Доктора и профессор, — заметил Кузнецов и тут только поглядел на свои руки. — У него кровь. Может его раздеть?

— Чтоб потом это видео в интернете молодежь пугало? — возмутился Петров. — Да вы точно только для фуршетных речей и годитесь, коллега.

Пристыженный Кузнецов замолчал, пока два других врача изучали бумажник. Нашли права.

— Сидоров, послушайте, Сидоров! Я к вам обращаюсь. Слушайте внимательно. Опишите свое состояние.

— Кажется, профессор, он говорить не может, — произнес Иванов. Петров кивнул.

— Без хирурга нам троим никак. А он только завтра на съезд приедет. Кузнецов, может так что-нибудь скажете?

— Как дерматолог скажу, что кожа пациента сухая — вероятно, от долгой работы на свежем воздухе. Но не лучше ли нам вызвать «скорую»? Мы эдак Сидорова потеряем, а я бы его полечил еще.

— Может, у него что-то со слухом, надо проверить, — тут же ожил Иванов. — Дайте фонарик, я попробую узнать.

Сидоров перестал чувствовать и холод. Какая-то странная легкость заменила бетонный раствор, растекшийся по жилам. Он пожалел мимолетно, что вот эти врачи, светила науки, бестолково копошащиеся вокруг, очень бы пригодились в свое время, когда у него образовались проблемы и со слухом, и с коленями. И вот теперь с кожей. Он согласился бы полечиться у Кузнецова, лишь бы тот отошел сейчас подальше.

— Реакции нет. Вызывайте других специалистов. Степанов, вы тоже здесь, но ведь гастроэнтерологам только завтра выступать…

— Зато у меня мобильный работает. Правда, на мосту связь ни к черту.

К этому моменту возле поверженного Сидорова собралась значительная толпа: кто-то предлагал положить пациента на бок, чтоб сердцу работалось легче, кто-то — свои патентованные капли. Другие тоже что-то советовали — а что, было уже не разобрать: слух стал работать с перебоями, да и свет потихоньку сгущался.

— Ободрить, говорите? — сквозь толпу врачей пробился полицейский. — Можно. Сидоров, не уходи, ты нам нужен. Как же я тебя тогда штрафовать-то буду? Помнишь, я тебя ведь дважды на пустом месте штрафанул, а ты даже спорить не стал. — Полицейский обернулся. — Ведь святой человек, не возмущается, не спорит. Повезло его жене.

— Судя по рукам, — заметил Кузнецов, — он не женат.

Всё верно, любимая женщина бросила Сидорова лет семь назад. «Хороший ты человек, Сидоров, — заметила она напоследок, ссыпая серебряные ложки в сумочку, — но жить с тобой невозможно. Уж больно честный и отзывчивый».

Он и сам не раз слышал подобное от тех, кого считал друзьями, товарищами, коллегами. Ему не повезло родиться в детдоме, родители отказались от него еще до рождения, роды стали формальностью, узаконившей его право появиться на свет. Сверстники общались с ним неохотно, хотя он, как и любой другой ребенок, очень мечтал влиться в коллектив. Но не сложилось. Ребята постарше его даже в библиотеку не пускали, так что знакомство с жизнью Сидоров начал с Платона и закончил Кантом, чей нравственный закон так въелся в быстро растущий организм, что даже спустя двадцать лет вывести его оказалось невозможным. Да и свыкся Сидоров с тем, что добро должно быть наказано. Что занимающийся любимым делом — слабак, раз не карьерист, что жить на зарплату, ничего ни у кого не воруя,