Валтасар. Автобиография - Славомир Мрожек

Мои отношения с Адамом Влодеком еще больше упрочились с тех пор, как я поселился с ним по соседству. Он не скрывал, что одна из его целей — мое вступление в партию. Вспоминал об этом все чаще, а я, чтобы его не обидеть, поддакивал: «А может, правда, вступить?» Но одна мысль об этом приводила меня в ужас. Партия, откровенное изобретение большевиков, — нет, это было мне не по душе. Как и вообще полякам — тогда, в 1952 году. Одно дело — прогрессивные взгляды, это еще как-то укладывалось в польскую ментальность. Земельная реформа или, на худой конец, польско-советская дружба — еще куда ни шло, но только не партия.

Однако все в моей жизни тогда вело к тому, чтобы стать мне партийцем. Прежде всего характер моей работы в «Дзеннике». Я преуспевал. Мои тексты из чисто репортерских все больше превращались в публицистические. Меня все чаще освобождали от «трудовой дисциплины», и я оставался дома писать важные статьи на очень важные темы. Выход на довольно широкую общественную арену привел к результатам, для меня весьма неожиданным: «Если этот малый пишет искренне, почему он не вступает в партию?» И вопрос дополнялся тезисом: «Он так пишет на всякий случай, но в партию не вступает, ибо, если что-то вдруг изменится…» Нужно помнить, что в 1952 году вот-вот ждали войны между Советским Союзом и остальным миром. По крайней мере, в Кракове. И действительно, тут-то и зарыта собака.

Как я уже писал, после моего триумфального, как мне казалось, репортажа о Новой Гуте вокруг образовалась пустота. Исчезли почти все. Все, кто был мне дорог. Друзья детства и те, которые появились позже. Исчез Тадеуш Бжозовский и другие, менее близкие знакомые. Я пребывал в наивном изумлении. И на этих «всех» очень обижался.

«Как же так? — вопрошал я. — У меня полно рецептов спасения человечества — и вот ваша благодарность? Я тут каждый день доказываю в „Дзеннике“, что единственный путь — марксизм-ленинизм-сталинизм, что для нас это единственный выход, а вы так со мной обращаетесь? Хорошо, раз такое дело — запишусь в партию вам назло. Отомщу вам. Будете знать, что я не шучу».

Это говорит только об одном: о моей тогдашней, стыдно сказать, беспредельной инфантильности. Я обиделся на польскую общественность за то, что она не желала признавать мою правоту. Если бы еще я открывал польскому обществу что-то новое, интересное, я бы меньше его раздражал. Но только потому, что в Польшу пришла Красная Армия, я, двадцатилетний недоучка, навязывал читателям то, что было известно миру уже сто лет. И навязывал страстно, поскольку вообразил, будто открыл секрет гуманности и поскорее хотел поделиться этим секретом с людьми.

Но в партию все же не вступал.

К осени 1952 года снова нависла угроза армии, а с армией шутки плохи. Даже мои наиболее известные молодые коллеги боялись призыва.

Я почти опоздал. И начал лихорадочно подыскивать вуз, где количество абитуриентов не превышало бы многократно количества доступных мест. Наконец нашел: факультет африканских, восточных и дальневосточных языков.

Я сдал экзамены в третий раз в своей жизни. Прекрасно понимая, что придется уже в третий раз ходить на слишком хорошо знакомые занятия по военной подготовке. Раз в неделю, в субботу, одетые в военную форму, мы должны были собираться на Блоне[98], где нам предстояло обучаться стрельбе, а также участвовать в учениях по обороне страны и противоатомных учениях, ставших уже легендарными среди студентов вследствие тупости офицеров. Потом раз в год, в каникулы, приходила по почте повестка: такому-то явиться на станцию такую-то с запасом сухих продуктов на два дня. Цель — двухмесячный выезд на секретный полигон где-то в Польше. Только там мы могли узнать, что такое настоящая армия. И так целых пять лет. Нет уж — поступить, получить отсрочку от армии и поскорее исчезнуть. Беспокоиться будем потом.

И началась учеба в Ягеллонском университете. Поступивших оказалось немного, человек пятнадцать. Среди них — будущий профессор Войцех Скальмовский. Спустя много лет я встретил его на приеме в Соединенных Штатах. Он остался в эмиграции и живет теперь в Брюсселе. Помню, что лекцию о языке суахили читал маленький старичок, кажется большая знаменитость. В общем-то, факультет был симпатичный, но не для моих прозаических целей. Я получил нужные мне документы, отметился в армии, а потом покинул университет.

Что касается жилья, я сдержал слово. Закончил свою первую книгу под названием «Практичные полупанцири», она должна была выйти в течение года в краковском издательстве «Выдавницгво литерацке». Препятствий для моего приема в Союз польских писателей больше не было, а в случае чего Адам Влодек все бы уладил. Так что все шло замечательно, если бы не удар с неожиданной стороны.

То, что я сейчас расскажу, словно бы противоречит уговору, который я заключил с читателем на первых страницах книги. Я оставил за собой право не говорить о своей интимной жизни. Но история, о которой стоит вспомнить, касается исключительно меня одного и, как это ни парадоксально, связана с Польской объединенной рабочей партией.

Меня «предала» девушка, с которой я жил какое-то время. Теперь это кажется мне смешным, и отсюда кавычки. При своей тогдашней незрелости я вполне заслужил это предательство. Вел себя как типичный мужлан или попросту — как свинья. Короче говоря, вопреки ожиданиям моей подруги, провел новогодний вечер с другой особой. За что и был справедливо наказан.

Я ужасно страдал, но молчал. В жизни молодого мужчины должна однажды наступить минута, когда он начинает ужасно страдать. Но мое самолюбие увлекло меня в неожиданную сторону, что, как я уже сказал, парадоксальным образом оказалось связанным… с партией.

В то время — может быть, только в моем сознании — вступление в партию представлялось чем-то возвышенным и романтичным. Не столь романтичным, как вступление в тайное общество, но близко к этому. Причина таилась в «романтизации» Польской рабочей партии, предшественницы Польской объединенной рабочей партии, а также в печальной правде о злоключениях польских коммунистов перед войной. (Потом выяснилось, что после разгона компартии в Польше Сталин предательски уничтожал польских коммунистов в Советском Союзе, сажал их и высылал в Германию прямо «в объятия» гестапо. Но тогда я об этом еще не знал.)

После войны членов Польской рабочей партии красочно изображали жертвами, погибавшими от пуль реакции. Мастером в этом деле был Ежи Анджеевский[99], книгами которого я в ту пору восхищался. Видя враждебное отношение общества к коммунистам, я опасался, что темная масса одержит верх над просвещенными членами партии, и, желая им помочь, вознамерился укрепить их ряды. Преданный женщиной, я решил посвятить себя партии и погибнуть — желательно от происков реакции. И о своем решении немедленно сообщил Влодеку.

Это повлекло за собой трагикомические последствия. Лешек Хердеген, всегда подражавший мне, также объявил себя кандидатом в члены партии. Как и Л. Ф., истый интеллектуал. И втроем мы дружно присоединились к лагерю прогресса.