Вторая Нина - Лидия Чарская

— А вы кичитесь происхождением вашего названного отца, госпожа самозванная княжна. Не все ли это равно! — насмешливо выкрикнула Лидия.

— Вы лжете! Вы лжете! И если вы еще одно слово скажете, я не ручаюсь за себя! — воскликнула я, бросаясь к язвительной баронессе.

Но в эту минуту на пороге дортуара вновь появилось костлявое привидение, именуемое классной дамой, мадемуазель Арно.

— Как, еще не в постелях? — уныло удивилась она и тотчас же захлопала в ладоши, аккомпанируя своему скрипучему голосу:

— Спать, девочки, спать! Пора ложиться.

— Мадемуазель Арно! Я забыла, как жаба по-французски? — послышался преувеличенно кроткий голос Тони Котковой.

— Le crapaud, — ответила мадемуазель Арно, не подозревая еще о подоплеке простого вопроса.

— А лягушка? — послышалось из противоположного угла.

— La grenoille, — снова ответила эта невольная мученица в синем форменном платье.

— А бывает синяя лягушка, мадемуазель Арно? — после небольшой паузы раздался задорный голосок Котковой.

— Мадемуазель Коткова, вы будете наказаны! — почуяв, наконец, в чем дело, прошипела та, зеленея от злости.

— А синие привидения есть? — давясь от смеха, вторила шалунье Котковой Даля Игренева.

Девочки, успевшие улечься по своим постелям, сдержанно фыркали в подушки.

— Спать! Спать! — отчаянно вопила несчастная Арно, предугадывая начало травли, и с безнадежным видом металась по дортуару.

Я легла на узкую жесткую кровать, под холодное нанковое одеяло, предварительно закрутив вокруг головы свои длинные косы и запрятав их под ночной чепец. Моя постель была крайней от дверей умывальни. Подле меня лежала рыженькая Перская.

Эта девочка казалась мне симпатичнее других, и я была довольна соседством с ней. Когда свет в лампе был собственноручно притушен взгромоздившейся на табурет мадемуазель Арно, и классная дама «испарилась», по выражению институток, в свою, соседнюю с дортуаром комнату, я услышала тихий, чуть внятный шепот подле себя:

— Бек-Израэл! Бек-Израэл, вы спите?

— Нет, а что? — поспешила я отозваться.

— Не спите, Израэл, не спите! Мне так хочется поговорить с вами, — зашептала рыженькая Перская. — Вы не сердитесь, Израэл, что я к вам «лезу» по первому слову. Но я не «подлизываюсь». Ей Богу же, нет! Хотите, перекрещусь! Вот!

И, прежде чем я могла заверить девочку, что и без того верю ей, Мила поспешно извлекла из-под сорочки белое костяное распятие и набожно приложилась к нему губами.

— Вот, — торжествуя заключила она, — вот! Теперь вы не имеете права мне не верить. Клянусь вам Богом, Израэл, вы мне понравились с первого взгляда. Так понравились, что ужас! Я обожаю Лермонтова… Башню Тамары помните у него?

В глубокой теснине Дарьяла, Где роется Терек во мгле, Старинная башня стояла, Чернея на темной скале…

Девочка декламировала весьма выразительно, и ее большие карие глаза сияли умиленным восхищением. Потом она продолжала:

— Вы точно Тамара, Израэл, настоящая лермонтовская Тамара. И такая же красавица! О вас уже давно говорилось в институте…

— Что же говорилось? — полюбопытствовала я.

— Говорили, что новенькая поступит особенная. Что у нее, у вас то есть, преромантическая судьба. Что родители ваши были лезгинами из аула, что они бежали, крестились, потом погибли в горах. Правда это?

— Да, правда, все это правда, — вздохнула я.

— Правда! Иисус, Мария!

Прежде, чем я могла опомниться, рыженькая полька перепрыгнула ко мне на кровать и шептала, целуя мое лицо, волосы и щеки:

— Милая! Милая! Милая! Сколько вы испытали! Позвольте мне обожать вас! Я обожаю все особенное, романтическое… Я… вас… только никому не скажете? Нет?.. Так я вам тайну открою, большую тайну. Побожитесь только, что ни одна душа не узнает о ней!

Она так крепко сжимала в восторженном порыве мои пальцы, ее огромные влажные глаза так умоляюще глядели, что я невольно поддалась порыву этой смешной восторженной девочки и клятвенно обещала ей — никому не говорить об ее тайне.

Едва дослушав мое обещание, она стремительно наклонилась ко мне и зашептала на ухо:

— Ах, Израэл, это такая тайна, такая, слушайте! Ни одна душа еще не знает об этом. Я пишу стихи, Израэл. Я — поэтесса.

И она упала головой мне на плечо, тихонько всхлипывая от избытка чувств, владевших ею.

Помолчав недолго, она продолжала:

— Вы презираете меня, Израэл? О, да, конечно, презираете в глубине души. Но я вас люблю, Израэл! Моя душечка! Моя Тамара! Я хочу подружиться с вами. Хочу быть вашей подругой. Вы мне не откажите в этом, милая, добрая, красавица моя?

Голос девочки дрожал искренним чувством. Она была вполне чистосердечна, эта маленькая рыженькая Перская с ее восхищенными глазками и восторженной душой. Она была восторженна, а я одинока в этом большом темном дортуаре среди чужих мне по духу тридцати девочек. Другого выбора не было, и потому, отчасти, не желая оскорбить вполне сочувствующую мне девочку, отчасти, признавая свое одиночество, я протянула ей руку со словами:

— Охотно принимаю вашу дружбу, Мила, и постараюсь быть хорошим и верным другом для вас.

— Для тебя! — поправила девочка и бросилась меня целовать.

— Для тебя! — повторила я с улыбкой, и союз дружбы был заключен.

Прошло около шести месяцев после того, как за моей спиной раздались громкие крики Люды и Андро, позволившие моему израненному сердцу забиться надеждой.

Князь Андро и Люда, мои спасители, успели вовремя. Когда я, обессиленная и измученная пережитыми волнениями, упала без чувств, тяжело ударившись о кузов коляски, экипаж моих друзей все-таки догнал нас. Князь Андро без всяких объяснений перенес меня в свою коляску, отказавшись выслушивать нелепые, наивные доводы сконфуженного донельзя Доурова. Меня отвезли в Гори, в дом князя Соврадзе.

Люда, Андро, Тамара ухаживали за мной, точно задавшись мыслью вознаградить меня своими заботами и ласками за все время моего пребывания у бабушки. Пережитые волнения не прошли даром — я заболела.

В бреду я часто повторяла имена бабушки, Доурова, Гуль-Гуль, Керима… Я пересказывала целые сцены из пережитого мной, как это часто случается с тяжело больными. Из моих горячечных откровений мои близкие друзья узнали истину, несказанно их поразившую.

Под впечатлением этой истины, Люда неколебимо решила больше не разлучаться со мной никогда, ни под каким видом.

— Бедная Нина, как ты настрадалась! — первое, что я услышала от моей названной сестры, когда открыла глаза после тяжелой болезни.