Двенадцать детей Парижа - Тим Уиллокс

Итальянка поняла его план. Заставить бандитов прорываться через парадную дверь, с Рю-дю-Тампль, где есть шанс, что их кто-то увидит и позовет на помощь. Затем превратить холл первого этажа в зону обстрела, защищая лестницу с площадки второго этажа перед гостиной и спальней хозяйки. Если погибнет достаточно много врагов, если цена для них окажется слишком высокой – а Карла не сомневалась, что ее слуга сумеет постоять за себя, – остальные отступят.

Женщина почувствовала, как в ее сердце снова затеплилась надежда.

– Да, да. Хорошо, – закивала она. – Матиас был бы доволен.

Дидье принес пару канделябров, а Дениза зажгла все лампы. Наверху смычки с явной неохотой скользили по струнам.

– Мне идти туда? – Карла указала наверх.

Алтан пожал плечами, потом кивнул:

– Одна свеча. Не больше.

Карла села, прижав свою виолу да гамба к животу. Поза была неудобной, но ей кое-как удалось приспособиться. Она понимала, что когда играет на инструменте, вибрации передаются внутрь тела и музыка заполняет весь доступный ребенку мир. Графиня играла ему с самого начала беременности и знала, что малышу это нравится. Музыка питала его так же, как кровь матери.

Итальянка играла и для своего умершего ребенка, Борса, пока он развивался у нее внутри. Даже теперь ее успокаивала мысль, что вся его жизнь была наполнена чистейшей красотой. А если – как утверждал Матиас, пересказывая теорию Петруса Грубениуса, – в утробе матери нет времени, а есть только состояние «Before Time», вневременья, то Борс слушал ее музыку через ту самую вечность, которая существовала до сотворения мира. Карла взяла смычок и посмотрела на детей Симоны. В полутьме их глаза были широко раскрыты, и она не могла с уверенностью сказать, боятся они или нет.

– Мы не играли для королевы, но будем играть для вашей мамы, – сказала она.

По знаку графини они заиграли пьесу, которую она сочинила специально для бракосочетания Генриха Наваррского и Маргариты. Рондо на четыре голоса – вокальная партия в исполнении Мартина и три инструментальные. Антуанетта играла на блок-флейте и все время импровизировала, хотя катастрофы при этом – благодаря суровым взглядам Карлы – случались редко.

Раньше графиня де Ла Пенотье во время репетиций старательно добивалась слаженного звучания. Но сегодня утром она играла для себя и своего ребенка. Карла закрыла глаза. Если ее сыну или дочери вообще не суждено появиться на свет, если этому малышу ничего не суждено узнать, кроме вечности, то она попытается сделать все возможное, чтобы наполнить эту вечность красотой, а не страхом. Музыка – дерево инструментов, свитые из жил струны, кожа ее пальцев – переносила ее в тот, бесконечно далекий, мир до начала времен.

Если они с ребенком умрут вместе, то соединятся в другом мире за границей времени. Итальянка подумала о муже, душа которого была почти такой же большой, как вечность, – как и всякая праведная душа, заметил бы сам Матиас. Эта душа сможет объять все, в том числе и утрату. Карла жалела, что заставит его так страдать, но знала, что ее любимый выдержит это, а потом воссоединится с ними – в этом она была уверена, потому что не могла представить себе рай, который его отвергнет. Ребенок был с ними, здесь и сейчас. Они играли втроем. Карла почему-то не сомневалась, что еще не родившийся малыш знает своего отца и через нее чувствует его присутствие.

Когда слова застряли у Мартина в горле, ее рука не дрогнула.

Когда Антуанетта опустила флейту, она и бровью не повела.

Когда Люсьен и Шарите перестали играть, она продолжила музицировать одна.

Когда во всем доме стали биться стекла, Карла не открыла глаза и не пропустила ни ноты. Она играла, передавая свою любовь ребенку, и он слушал ее.

Пусть смерть подхватит их песню, если уж так суждено.

Они умрут среди любви и музыки.

Графиня играла до тех пор, пока Алтан не вырвал виолу де гамба у нее из рук, и не открывала глаз, пока он не поднял ее и не вывел из гостиной.

Большое окно над парадной дверью, освещавшее коридор, было разбито – из рамы торчали лишь острые осколки, похожие на зубья пилы. На каменных плитках коридора среди сверкающих осколков стекла и перевернутых свечей валялись камни и свинцовые шары. У подножья лестницы парадная дверь вздрагивала от ударов снаружи, попеременно по верхней и нижней петле. Две кувалды. Дверь была прочной, но самое слабое место любой двери – это петли, которые теперь гремели и выворачивались на поскрипывающих болтах. Стекла в других окнах дома лопались с такой яростью, словно, выполнив свое предназначение, стремились освободиться от объятий рам. Среди шума, наполнившего гостиную, Карла различила странный вой, похожий на звериный, и проклятия.

Руки у Саваса были необыкновенно сильными. Его пальцы больно сжимали плечо женщины.

– Уходим, сейчас! – крикнул он ей на ухо.

Не спрашивая, почему изменился план, она стала спускаться по лестнице вслед за ним. На плече бывший янычар нес турецкий лук. В руке у него был короткий тяжелый меч «мессер», который он предпочитал всем остальным, а за поясом – кинжал. Карла почувствовала, как кто-то взял ее за руку. Антуанетта. Итальянка сжала пальцы и потянула девочку за собой.

На середине лестницы они замерли, услышав жуткий вопль, словно исторгнутый возмущенной душой всех живых существ. Сквозь раму с осколками стекла над их головами влетела огненная дуга, словно дыра в окне была входом в еще более мрачный и злобный ад, чем тот, о котором говорили пророки. Это была объятая пламенем собака.

Антуанетта закричала. Карла тоже – впервые за всю ночь.

Она заслонила собой девочку и попятилась. Алтан мечом прямо в полете достал несчастное животное, объятое пламенем от головы до хвоста. Удар пришелся по туловищу собаки и отбросил ее на каменный пол – обезумевшую, дымящуюся и окровавленную, с щелкающими челюстями, выпученными глазами и дергающимися под горящей шкурой мышцами. Скользя по звякающим осколкам стекла, собака потрусила по коридору.

В окно влетела вторая собака, и итальянка отступила еще на шаг.

Она почувствовала запах сосновой смолы, которой было обмазано несчастное животное. От запаха горящей плоти и шерсти к горлу подступила тошнота. Карла чувствовала, как пальцы Антуанетты вцепились ей в юбку, слышала всхлипывания девочки. Когда вторая собака поднялась на ноги, из дальнего конца коридора к ней вернулась первая – она металась, охваченная болью и паникой, полыхая огнем и издавая жалобный вой, слушать который было невыносимо. Столкнувшись, собаки оскалились друг на друга, словно собираясь затеять драку, но затем вместе бросились вверх по лестнице. Алтан Савас ударом ноги отбросил их, не обращая внимания на горящую смолу, которая попала на его сапоги, и раскинул руки, защищая Карлу и Антуанетту.

Горящие собаки бросились в заполненную людьми гостиную. Серб оттеснил Карлу в относительно безопасный угол вестибюля. Она тяжело дышала, ловя ртом пропитанный едким дымом воздух.