Солнце внутри - Маргарита Зверева

Внезапно голову мою наполнило еле ощутимое кружение, и я понял, что мы отчалили. Без толчков и гудков, чинно и незаметно, как и подобало члену высокого общества. Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на Эйфелеву башню, провожающую нас прожекторами, а потом пробежался взглядом по лицам гостей. Все были красивыми той спокойной и богатой, практически самой собой разумеющейся красотой, которую я еще ни разу не видел в Москве. Уже намного позже я осознал разницу между красотой и дотошной ухоженностью, но тогда мне казалось, что я смотрю на полубогов Олимпа.

Они рассматривали меню или проплывающий мимо Париж, женщины самозабвенно поглаживали свои жемчуга, а мужчины вглядывались в публику в поиске знакомых. Разговаривали мало и очень тихо, поэтому ничто не мешало литься беспрерывной легкой музыке.

Отвернувшись, я взялся за меню. К небольшому ужасу, я не разобрал ни одного названия блюд, но бумага была приятно шелковистой, так что я потеребил ее еще какое-то время, а потом отставил подальше, чтобы не расстраиваться лишний раз из-за своей непросвещенности. Сзади вынырнул официант и налил мне, не спрашивая, бокал белого вина и стакан воды.

Движения его были отлаженные и доведенные до автоматизма, и мне было приятно смотреть на льющиеся струи и бутылки, которыми он почти что жонглировал. Стоило ему отойти, как я схватился за стакан воды, чтобы наконец занять себя хоть чем-то и не выглядеть не при деле. Вина я решил не касаться, чтобы не перегнуть случайно палку и не оказаться в какой-нибудь совсем непростительной ситуации. Я сам дивился своей предусмотрительности и не без гордости решил, что это верный признак окончательного взросления.

Корабль тем временем добрался до середины реки и прокладывал свой неспешный путь по центру Парижа, как по музею с монументальными экспонатами. Среди рядов домов я попытался узнать сплошные окна квартиры Барона, но было слишком темно, и я совсем не мог сосредоточить взгляд на таких деталях. Глаза мои бегали от одного берега к другому и зависали только на таких достопримечательностях, как музей Орсе по правую сторону или Лувр по левую.

«Зачем он меня сюда отправил? – подумал я. – Барон же ничего не делает без какого-то замысла».

В то, что мне якобы надо было побыть наедине, я не сильно верил, но искать, как параноику, улики злого умысла тоже не хотелось, и я был рад, когда передо мной поставили еду.

«В конце концов, может, он просто хотел меня вкусно накормить», – решил я и взялся за ложку. Передо мной красовались стакан с красно-зелеными слоями чего-то явно несладкого, корзинка с нарезанным багетом и тарелка с мясообразным нечто не слишком приглядного вида. Но, к счастью, на тот момент я был настолько голоден, что готов был съесть все, что угодно. Включая то, чего не мог распознать. Я взял прохладный стакан и погрузил в него длинную чайную ложку, а когда вынул, на ней аккуратно лежало два слоя, красный и зеленый, и меня на секунду отбросило обратно в «Анжелину» и к временным капсулам, которые с наслаждением поедал Барон. Но мне уже откровенно надоело перегружать свою голову сложными мыслями, и я поторопился отправить ложку в рот, чтобы переключить внимание на телесное и бренное. Консистенция цветного мусса была вполне приятной и таяла на языке, чего нельзя было сказать о самом овощном вкусе.

«Как перемолотый густой суп», – решил я, но безропотно опустошил весь стакан и нацелился ножом на кусок мяса грязноватого цвета. Осторожно, словно он мог ожить, я пырнул его и понял, что имею дело с паштетом.

– Не то ли ты самое пресловутое фуа-гра? – тихо спросил я паштет за неимением иного собеседника.

Как и стоило ожидать, ответа не последовало, но я и без того знал, что намерен сделать. Следующие минут двадцать я был полностью поглощен густо намазанным на багет паштетом и не допускал ни одной мысли, не касающейся пищеварения. Красоты Парижа и музыка плескались вокруг меня спокойными волнами и гладили кожу, не проникая слишком глубоко внутрь и не тревожа меня. Корабль плыл, а вместе с ним по течению плыл и я. Тогда я впервые понял, что такое расслабление, о котором вечно твердили взрослые.

Одновременно с нарисовавшимся на островке собором Парижской Богоматери принесли второе блюдо, которое я так же безропотно уничтожил, как и закуски, даже не вдумываясь, из каких ингредиентов оно состоит. Я чувствовал что-то пюреобразное и что-то хрустящее, сладковатое и острое, вязкое и зернистое. И позволял этому неопознанному сумбуру входить в меня так же, как новому мировоззрению, которое пытался донести до меня Барон. Я был открытым и пустым сосудом. Глубоким, готовым впитывать все что угодно. И чем больше я сбрасывал старое и открывался новому, тем больше эйфории испытывал.

Тем временем корабль доплыл до самой дальней точки маршрута, развернулся и отправился в обратный путь. Внутренне я уже так разошелся в своем наплевательстве на конформизм, что взялся за бокал вина, которое вообще-то не собирался трогать, и приподнял его, как бы чокаясь с собором.

От первого глотка меня отвлекло замешательство у рояля. Какая-то явно подвыпившая дамочка в красном платье выясняла что-то с официантом, пытающимся удержать ее. Пианист перестал играть и без особого любопытства наблюдал за схваткой. Дамочка говорила быстро и так же быстро махала руками, так что понять ее речь мне было сложно. Но я все же уловил, что женщина требовала предоставить ей доступ к инструменту, чтобы она могла порадовать гостей в целом, а свою подругу, у которой был день рождения, в частности. Бедный официант так старался спровадить ее и одновременно не обидеть, что покраснел до ушей.

– Да ладно вам, – крикнул кто-то из зала. – Пусть играет! Будет ужасно, мы сами скажем!

Тут же его поддержало еще несколько голосов. Официант удивленно замер и сдулся.

– Вот видите! – отпихнула его дамочка и прошла к стулу, с которого уже успел встать пианист. – Я на вас еще пожалуюсь! – погрозила она раскрасневшемуся бедняге длинным костлявым пальцем, уселась и начала бодро бить по клавишам.

Вдрызг расстроенный официант быстро стушевался, а пианист отошел с нескрываемой брезгливостью на лице. Встав по другую сторону от моего стола, молодой мужчина плотно скрестил руки на груди и стал смотреть на творческую мадам со смесью ненависти и сожаления. Я выудил из своей памяти верные французские слова и откашлялся:

– А вы красиво играли, – сказал я громко и улыбнулся.

Пианист покосился на меня, ни на сантиметр не повернув головы. Его отвратительное настроение распространялось, видимо, не только на исполняемую им музыку и на дамочку, а целиком на весь корабль. Я поник и уже было пожалел о своей выходке, как вдруг что-то в нем будто щелкнуло и переменилось. Решительно мотнув головой, он рывком отодвинул стул и сел напротив меня.

– Вы не против, если я выпью с вами? – спросил он на чистом русском и щелкнул смешному лысому официанту, стоящему несколько поодаль. – Принеси мне вина, – проговорил он по-французски полушепотом, но утрированно складывая губы вокруг каждого слога и заодно жестами показывая то, что хочет.

Официант незаметно для остальных покрутил пальцем у виска.