Бумажный дворец - Миранда Коули Хеллер

Мне сложно было бы объяснить нашу дружбу. Я не была одиночкой и не страдала от одиночества. Бекки жила рядом, и у меня была Анна. Мне было четырнадцать с половиной, а ему – двенадцать. Но почему-то тем летом, когда столько всего в моей жизни стало рушиться, когда я начала ощущать себя жертвой, присутствие Джонаса дарило мне чувство безопасности.

Мы были странной парочкой. Я бледная, высокая, неуклюже расхаживающая в кедах и бикини, испытывающая дискомфорт из-за растущей груди и пытающаяся спрятать новые изгибы под папиными рубашками с потрепанными воротниками. И Джонас, который был на целую голову ниже меня, вечно ходил босиком и каждый день носил одни и те же грязные зеленые шорты и футболку с рок-музыкантами. Когда я заявила, что это отвратительно и ему нужна помощь стиральной машинки, он только пожал плечами и сказал, что купание в море и в пруду дезинфицирует.

– И к тому же, – добавил он, – это очень грубо с твоей стороны.

– Не грубо, а по-матерински, – ответила я. – Я чувствую, что несу за тебя ответственность.

– Я не младенец.

– Знаю, – сказала я. – Ты ребенок.

– Как и ты, – ответил он.

– Уже нет.

– В смысле?

Едва я открыла рот, как мне захотелось себя пнуть.

– Ничего такого, – сказала я. – Просто я старше.

Но Джонас не дал мне уйти от ответа.

– Нет. Ты сказала, что я еще ребенок, а ты уже нет. Тебе не обязательно со мной общаться, если не хочешь. Ты не несешь за меня ответственность.

– Хватит вести себя как маленький.

– Ну, мы только что выяснили, что я и есть маленький, – ответил Джонас.

– Ладно. Как хочешь, – сдалась я. – Я теперь женщина, как не устает повторять мне мама. Меня тошнит, когда она это говорит. «Элинор, будь гордой. Ты теперь женщина».

Он посмотрел на меня серьезным, твердым взглядом. Потом положил руку мне на плечо и ободряюще сжал.

– Прости, – сказал он. – Это действительно неприятно. Пошли, я вчера нашел кое-что классное. И кстати, – бросил он через плечо на ходу, – половому воспитанию учат в пятом классе, поэтому я знаю, что у женщин идет кровь.

– Фу!

– Способность создавать жизнь прекрасна.

– Заткнись! – Я замахнулась на него.

– Будь гордой, Элинор, ты теперь женщина, – произнес он, подражая моей маме, и убежал прежде, чем я смогла повалить его на землю.

В зарослях акации глубоко в лесу Джонас обнаружил заброшенный дом: стены и крыша давно сгнили, поэтому остались лишь каменные очертания двух маленьких комнат. Все оплели побеги диких роз и вьюнок. Мы перепрыгнули через низкие стены и встали посередине того, что когда-то было чьим-то жилищем. Джонас подобрал палку и стал скрести ею песчаную кочку, пока не откопал ярко-синюю бутылку, гладкую, как обкатанное морем стекло. Он расчистил место на полу, и мы, лежа бок о бок, смотрели на проплывающую над головой белую макрель облаков. Закрыв глаза, я слушала шепот сосен, вдыхала запах можжевельника и душистых трав. Было уютно лежать там рядом с ним в тишине. Молчать, но при этом чувствовать связь между нами, общаться без слов, как будто мы могли слышать мысли друг друга, поэтому нам не надо было произносить их вслух.

– Как думаешь, здесь была супружеская кровать? – спросил Джонас через некоторое время.

– Ты очень странный ребенок.

– Я только подумал, что здесь так славно, мы могли заново отстроить этот дом и жить в нем, когда поженимся.

– Так, во-первых, тебе всего двенадцать. А во-вторых, хватит нести всякую ерунду, – сказала я.

– Когда мы вырастем, наша разница в возрасте будет незаметна. Она уже и сейчас практически незаметна.

– Наверное, ты прав.

– Я расценю это как согласие, – не уступал Джонас.

– Хорошо, – ответила я. – Но я хочу пароварку.

– Братья дразнят меня из-за тебя, – сказал Джонас как-то днем, когда я провожала его домой от пруда. Я немного знала его братьев. Элиасу было шестнадцать. Они с Анной вместе учились ходить под парусом два года назад и как-то раз целовались за игрой в бутылочку. Хоппер был мой ровесник, четырнадцать лет. Высокий, с густыми рыжими волосами, веснушчатый. Мы раз или два здоровались на пятничных дискотеках в яхт-клубе, но на этом все.

– Они тебя дразнят, потому что я гожусь тебе в няньки. И они правы. Это немного странно.

– Ты нравишься Хопперу, – сказал Джонас. – Наверное, поэтому он так надо мной издевается. Хотя поведение Элиаса это не объясняет.

Я засмеялась.

– Хоппер? Да я с ним почти не разговаривала.

– Тебе надо как-нибудь пригласить его на танец, – посоветовал Джонас. – Смотри. – Он сел на корточки и поднял крошечную голубую скорлупку, упавшую в высокую траву у дороги. – Малиновки вернулись. – Он осторожно протянул скорлупку мне. Она была невесомой, тонкой, как бумага. – Я боялся, что сойки их прогнали.

– Почему я должна быть с ним милой, если он над тобой издевается?

– Он это делает только потому, что видит во мне угрозу.

– Что мне действительно надо сделать, так это сказать ему, чтобы он оставил тебя в покое.

– Пожалуйста, только не это, – сказал Джонас. – Это будет унизительно.

Дойдя до поворота, мы замедлили шаг. Дальше находился дом Гюнтеров – единственный участок в Бэквуде, огражденный забором. Гюнтеры были странными. Австрийцы. Ни с кем не общались. Скульпторы – и муж, и жена. Иногда я встречала их на дороге, когда они выгуливали своих немецких овчарок. Эти собаки внушали мне ужас. Когда кто-нибудь проходил мимо дома, они подбегали к забору, захлебываясь лаем. Как-то раз одна из них вырвалась и укусила Бекки за ногу.

Когда мы приближались к воротам, мне уже слышно было, как они с лаем бегут к нам с холма.

– Ладно, – согласилась я. – Приглашу. Но я правда сомневаюсь, что он видит в тебе угрозу. – Я засмеялась.

Обычно отрезок пути мимо дома Гюнтеров мы преодолевали бегом. Однако сейчас Джонас остановился как вкопанный посреди дороги.

– Спасибо, Элла, что прояснила.

Собаки добежали до забора и заливались исступленным, злобным лаем. Бросались на забор, не привыкшие к тому, что на них не обращают внимания.

– Нужно идти, – сказала я. – Они сейчас вырвутся.

Но Джонас не двинулся с места, и собаки залаяли громче.

– Джонас!

– Я могу дойти сам, – бросил он холодно. И пошел прочь.

Мистер Гюнтер вышел из своей студии на вершине холма.

– Астрид! Фрида! – крикнул он собакам. – Herkommen! Jetzt![11]