Забытый вальс - Энн Энрайт

Однажды утром я забеспокоилась, как бы он не простудился. Мы уже купили велосипед, но Шон еще одевался как прежде и уезжал на работу в рубашке, перебросив пиджак через руль.

— Смотри не простудись! — сказала я, прощаясь с ним на пороге, и он замер, потом сел на велосипед и уехал.

В тот вечер мы поссорились из-за какой-то ерунды, первая наша домашняя ссора, а когда приступ миновал, выяснилось, что я напомнила ему жену. Всякий раз, когда Шону предстоял перелет, в любое время года, осенью, весной, из холода в жару или обратно, Эйлин неизменно предупреждала: «Ты простудишься» — и всегда — всегда-превсегда — оказывалась права. Шона это бесило. Можно подумать, она контролирует его иммунную систему. И чего она ожидала? Что он вообще ездить перестанет?

Слишком напряженный разговор, Шон словно вколачивал гвоздь за гвоздем в пустой гроб. Или в гробу кто-то был? Посмешище. Жена-зомби, вздрагивает от дневного света. Сутки напролет я прикидывала, как бы повела себя Эйлин, чтоб уж точно поступить наоборот. Весьма быстро я усвоила: про болезни не говорить. Вообще ни про какие слабости. Шон не может быть слабым.

Не знаю, как она его обработала, но справилась она мастерски.

До чего ж непросто быть Не Женой. Взять хотя бы то утро, когда он уставился на чистую рубашку, только что из гардероба, и спросил: «У нас утюг сломался?» На том мы оба и преткнулись. И ведь Эйлин не гладила ему рубашки собственноручно. Их гладила польская домработница за двенадцать евро в час. Но раз Шон решил начать жизнь заново, пусть меняется.

И он менялся.

Есть свои радости в повторном браке. Куча ошибок уже сделана, и нет надобности их повторять. И я никак не могла привыкнуть к тому, что Шон лежит рядом со мной, когда я засыпаю. Не верила своему счастью: когда я просыпаюсь, он все еще тут. Мы вместе ходили в супермаркет, покупали таблетки для стиральной машины, современные Бонни и Клайд: «Как насчет этих? Годятся?» — оставляя кровавые отпечатки ног в проходе.

Все, что делают скучные парочки. Иногда Шон готовил обед, а я зажигала свечи. Мы ходили в кино, провели выходные в Будапеште. Мы даже гулять ходили, являлись миру бок о бок, Шон держал меня за руку. Он гордился мной, разбирался в моих нарядах и подсказывал, что надеть. Ему хотелось, чтобы я была красавицей. Все ради официантов и прочих чужаков — с друзьями он меня не знакомил. И меня это вполне устраивало. Никто не давит.

Как-то вечером мы отправились в «Фэллон и Бёрн», и тут возле нашего столика остановилась какая-то женщина.

— Подумать только! — воскликнула она. — Кто это тут у нас?

Я ее не знала.

— Привет-привет, — откликнулся Шон.

— Полюбуйтесь-ка на него!

Пьяная баба средних лет. Та самая специалистка по налогам из Монтрё. Она поболтала с минуту и проследовала к своему столику. Уселась со своими друзьями и помахала мне ручкой — слегка, с насмешкой.

— Не обращай внимания, — посоветовал Шон.

— Особо и не обращаю, — ответила я, уткнувшись в тарелку. — До чего ж она старая!

Шон поглядел на меня будто издалека, где ему было очень одиноко.

— Не всегда же она так выглядела, — сказал он.

— Не всегда — это когда?

— Ну… довольно давно.

После паузы он добавил, как будто желая непременно напомнить мне, что такова участь всякой плоти:

— Ей было тогда столько же лет, сколько тебе сейчас.

И, целуя, прикусил мне губу.

То-то она визжала и корчилась, его зомби-жена. Порой мне казалось — изредка, яркими вспышками, — что я превращаюсь в нее.

Я должна ему доверять, твердил Шон. Вторая наша ссора, когда я ждала-ждала его, а он приехал домой очень поздно. Должна ему доверять, потому что он всем ради меня пожертвовал. Должна доверять, потому что Эйлин не верила ни единому его слову. Он так больше не может. Иногда ему казалось, будто Эйлин нарочно будит в себе ревность, будто ревность встроена в ее сексуальную природу.

Тут-то я и призадумалась.

Пока что мы отказались от чатни с помидорами, и я почти перестала покупать сыр.

— Иди в постель.

— Минуточку.

— Иди в постель.

— Я сказал: минуточку.

— Ты сказал это минуту назад.

Шон уверял, что я спасла ему жизнь.

«Ты спасла мне жизнь», — твердил он. И все во мне осуждал. Слишком много ем, слишком громко смеюсь. Не позволил мне заказать в ресторане лобстер: примусь высасывать мякоть из клешней — жуткое зрелище. Он хватал меня за бедра и щупал, проверяя, нет ли жира. Если бы не я, говорил он. Если бы не ты — и целовал меня в шею, сбоку, приподняв волосы.

Ему я спасла жизнь.

А мама все так же мертва.

Снег не предъявляет обвинений, не более, чем все прочие. Но я одна и не знаю, надолго ли. В Интернете — ничего интересного. Телевизор знай себе шуршит. Сегодня я уволила двух сотрудниц в Дандолке. Пришлось их отпустить. А теперь сижу перед ноутбуком, с телефоном в руке, и гадаю, к чему я пришла. И как далеко зашла, и когда все пошло не так. Если пошло не так. Но ведь все нормально. Все в порядке, я уже устала твердить: все в порядке.

Что он сказал напоследок из Будапешта?

— Спокойной ночи, красотка.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, любовь моя. — Шепотом, оба, уходя с линии.

— Спокойной. — Словно соприкасаясь кончиками пальцев.

— Спокойной.

Всё.

В те первые месяцы в Тереньюре Шон не заговаривал об Иви, почти не упоминал ее имени, а я, дура, и не догадывалась, что ему даже имя ее больно произнести.

Никто к нам не приходил. Это казалось странно, потому что прежде дом всегда был открыт, мама даже ворчала порой, сколько народу заявляется чуть ли не без предупреждения. Но никто не заявлялся к распутникам, любовникам, разрушителям семей, обосновавшимся в № 4. Телефон заглох, мы даже не платили за него.

Я пожаловалась Фиахру: «Мы стали париями», и, чтобы утешить меня, он приехал к нам утром в субботу с пакетом круассанов и детской коляской размером с автомобиль.

Заталкивали ее в дом и парковали в прихожей мы все втроем. В разгар операции долговязый и тощий Фиахр сложился пополам над коляской и отстегнул ремни. Вытащил малютку, передал ее Шону, и тот, нисколько не удивившись, одной рукой придержал ее на бедре, а другой подтолкнул коляску ближе к стене. Малышка потянулась к отцу точно в тот момент, когда Шон ее возвращал, простое, слаженное движение, вот только Шон потянулся следом и зарылся лицом в тонкие светлые волосики.