Зеркало Вельзевула - Наталья Александрова

Он увидел каждую морщинку, каждый крошечный угорек, каждый прыщ на этом лице, увидел нездоровую желтизну кожи, крупные поры, глубокие складки у крыльев носа, красноватые прожилки, увидел прячущиеся в глазах тоску и страх перед старостью, увидел выражение наивной хитрости, скупости и расчетливости. Ему не очень понравилось то, что он увидел, но в этом не было ничего особенно страшного. Обычное лицо обычного человека, не хуже и не лучше других. Хотя… хотя, пожалуй, хуже многих.

Эта неожиданная мысль промелькнула в голове мастера Луиджи — и тут же исчезла, потому что с отражением в зеркале стали происходить какие-то удивительные вещи.

Отражение начало стареть, стареть… вот ему сорок пять… пятьдесят… пятьдесят пять лет…

Лицо в зеркале стало более уверенным в себе, но в то же время более подозрительным, надменным. Легкий оттенок скупости расцвел на нем пышным цветом, цветом старческой отвратительной скаредности, в глазах проступили злоба и раздражительность. Но самое главное, самое неприятное, что увидел на своем лице мастер Луиджи, было белесое пятно на правой щеке.

Лицо старело, и белесое пятно на глазах разрасталось. Вот уже все лицо покрыла мертвенная бледность… щеки раздулись, стали одутловатыми, бесформенными, уродливыми, нос провалился, глаза поблекли, утонули в толстых складках щек.

Он не раз видел такие лица, когда по улицам Венеции проходила цепочка прокаженных, выпущенных из лепрозория для сбора подаяний, цепочка прокаженных, бредущих друг за другом, сопровождаемых двумя монахами-доминиканцами, звонившими в колокольчики, чтобы предупредить прохожих.

Прокаженные не скрывали, не прятали свои страшные язвы, наоборот, выставляли их напоказ, чтобы вызвать в сердцах прохожих жалость и сострадание. И монахи всячески привлекали к ним внимание толпы, чтобы показать праздной публике — вот к чему может привести ваша распутная, греховная жизнь.

Почему? За что? Мастер Луиджи не ждал от жизни чего-то необыкновенного, но рассчитывал прожить ее в достатке и благополучии, окруженный уважением товарищей по цеху.

Неужели его ждет эта ужасная болезнь?

Приходский священник отец Гвидо на воскресных проповедях говорил, что Творец поражает проказой и другими страшными болезнями тех, кто не верует в Него, тех, кто пренебрегает церковью, предается смертным грехам. Он, мастер Луиджи, грешит не более других, регулярно ходит в церковь и жертвует на нее не меньше своих соседей — за что же ему грозит такая страшная кара? Нет, он не хотел, не мог в это поверить! Зеркало лжет! Лжет!

А с отражением снова стало происходить что-то непонятное и пугающее.

Точнее, не с самим отражением, а с тем, что окружало его, с задним планом.

Вокруг лица, отраженного в зеркале, лица, пораженного проказой, была не эта хорошо знакомая мастерская, не ее привычная, милая в своей обыденности обстановка, а какой-то тусклый, серовато-розовый туман… нет, не туман, а клочковатая, слоистая, быстро темнеющая тьма, словно зеркало заполняло стремительно разрастающееся грозовое облако.

Тьма густела и густела, сквозь ее клочковатую дымную подкладку просвечивали багровые вспышки, кривые зигзаги молний. И вдруг мастер Луиджи понял, что эта тьма — вовсе не облако, вовсе не клубящаяся, безжизненная, пусть и грозная субстанция, а страшное, чудовищное, грозное лицо.

На этом лице не было глаз — но оно вовсе не было слепым. Напротив, оно как бы все было глазами, оно смотрело на несчастного мастера каждым клочком бессловесной багровой тьмы, смотрело на него угрожающе и неотступно, оно видело каждую его постыдную мысль, каждый его грех, каждое дурное намерение, больше того, оно не только видело — оно впитывало, поглощало, пожирало его своим смертоносным взглядом…

Мастер Луиджи понял, чье это лицо, понял каждой клеткой своего трепещущего от ужаса тела.

Он понял, что из глубины зеркала на него смотрит дьявол, враг рода человеческого…

Поняв это, он вскрикнул от ужаса… и уронил зеркало.

Зеркало упало на каменный пол мастерской с трагическим хрустальным звоном.

Мастер подумал, что зеркало разбилось, и испытал при этом одновременно жалость и облегчение. Жалость — обычную, естественную жалость мастера при виде испорченной работы, прекрасной работы, за которую можно выручить немалые деньги.

А облегчение… облегчение оттого, что он освободился от страшной клубящейся тьмы, которая едва не поглотила его. И еще… оттого, что теперь можно забыть отраженное в этом зеркале лицо, изуродованное страшной болезнью.

Мастер Луиджи наклонился, осторожно взял зеркало за ручку, поднял его с пола и убедился, что оно цело.

На этот раз он почувствовал и облегчение, и легкое разочарование.

Так или иначе, он положил зеркало на стол. Как бы то ни было, теперь ему есть что отдать маркизе Ченчи. Это прекрасное зеркало, лучшее, какое мастеру Луиджи приходилось держать в руках. Маркиза будет довольна… и заплатит ему больше, чем обещала.

А тот странный незнакомец… он сам виноват, что не дождался хозяина и не получил плату за свою работу. Впрочем, какая плата? Он работал в мастерской мастера Луиджи, использовал его инструменты, его материалы, значит, никакой платы ему не причитается! Довольно с него и того, что переночевал в мастерской!

Мастер Луиджи еще раз взглянул на зеркало — осторожно, искоса, чтобы не видеть свое отражение.

Прекрасное зеркало!

Ему отчего-то даже жалко было отдавать его маркизе.

Да нет, конечно, нужно отдать. Ему очень нужны деньги.

А то, что он увидел в глубине зеркала… должно быть, это ему просто показалось. Он сегодня совсем не выспался — вот и привиделась какая-то чертовщина.

Телефон звонил и звонил, а Надежда бегала по квартире в поисках трубки, потому что негодяй-кот снова ее куда-то затащил. Наконец злополучная трубка нашлась — в ящике кухонного стола (вот как она там оказалась, интересно знать?), и Надежда услышала голос Лиды Семицветовой.

Нельзя сказать, чтобы она обрадовалась. Не иначе, у Лиды опять какой-нибудь форс-мажор случился. И то сказать, дочка небось еще не оправилась после родов, или, не дай бог, с малышкой что случилось. И придется Надежде опять тащиться на работу. Откровенно говоря, ей это ужас как надоело!

Но оказалось, что дело в другом.

— Надя! — торопилась Лида. — Ты заходи ко мне обязательно сегодня, зарплату дали.

— Какую зарплату? — искренне удивилась Надежда.

— Мне дали зарплату, и тебе там полагается за четыре дня.

— Да ты что? — даже возмутилась Надежда. — Я тебе просто так, по-дружески помогла, не нужно мне денег.

Но Лида была тверда. Всякий труд должен быть оплачен. Хоть за четыре дня, хоть за три, хоть за один. Вопрос это принципиальный и обсуждению не подлежит. Если Надежда не придет, Лида сама приедет к ней после работы, но это нежелательно, потому что ей нужно внука вести в бассейн, и так уже два раза пропустили.