Крысиный король - Дмитрий Стахов

Племянник потом приезжал и рассказывал, а до этого описал и свои поиски, и их результат в письме. Короткими фразами. Потом мы перешли на электронные письма. Я ему объяснила, что так лучше, кривым пальцем я могу ткнуть в нужную клавишу, на дисплее все вижу без очков, а вот руки слишком трясутся, бумажные письма ходят в них ходуном. Для их чтения нужны специальные очки.

Когда племянник нашел брекеровского натурщика, мне было уже под девяносто. Во мне какие-то удивительные гены. Они не дают стареть как всем. Как всем нормальным людям. Только дрожь в руках, искривленные пальцы на правой, иногда проблемы с желудком и головокружения. И я слишком многое помню. Это расстройство посильнее утреннего поноса.

Племянник встречался с брекеровским натурщиком дважды. Второй раз с ним был кто-то из того журнала, в котором работает его бывшая жена, и фотограф. Страницы из журнала племянник прислал мне. Прислал и ссылку на них. Там в основном шла речь о том, как брекеровский натурщик стал любовником модельерши и как он с нею ладил. По его словам, получалось, что они познакомились и сблизились уже после прихода союзников. После освобождения. Я-то знаю, что это произошло еще при немцах. Просто, пока были немцы, у модельерши были еще и другие любовники. Из нужных людей. Немецкий барон. Русский был для нее отдушиной. Чтобы не чувствовать себя скотиной, хотя уж кем-кем, но таковой она себя никогда не чувствовала. Во всяком случае, если бы не Брекер, тот русский — банально, но его звали Иваном — не встретил бы модельершу.

Любопытно, что у него совсем не изменился цвет глаз. Я обратила на это внимание, но Тома снисходительно ухмыльнулся и сказал, что теперь цвет можно сделать любым. Возможно. Но даже если кто-то и подправлял остаточную голубизну, делая ее более отчетливой, — как-никак голубизна за эти годы должна была поблекнуть, — то попал именно в сорок четвертый. Или, точнее, в последние месяцы сорок третьего. Да-да, в декабрь. Иван теперь был совершенно сед, но ни малейшего намека на лысину. Очень глубокие морщины. Рубленые черты лица.

Думаю, Брекер, доживи он до наших дней, с радостью сделал бы как минимум бюст. Вспомнил бы былое. Мужественность. Силу. Да-да, где стоит солдат рейха, он стоит твердо. Хотела бы посмотреть — один старик позирует, другой шаркает по мастерской в поисках вдохновения. Позирующий часто отпрашивается в туалет, чем раздражает мастера. Сеанс заканчивается раньше времени, оба идут в кафе, пьют пастис, Иван морщится, но Брекер говорит, что анисовая настойка полезна для желудка. Меж ними лет двадцать разницы, но в старости такой разрыв не то что три— четыре года в юности. Иван заказывает колбаски, Брекер советует взять рыбу, но потом тоже склоняется к мясному. Они пьют пиво, возвращаются в мастерскую — у Брекера, кажется, в шестидесятые было ателье в Париже, — но ни о какой работе уже речи быть не может: они пьют кофе и засыпают в креслах.

Иван попал в плен в самом начале войны. Он рассказывал, что пошел воевать не в армию, был еще слишком молод, по документам, так-то он выглядел старше своих лет, а в народное ополчение, где на двоих была одна винтовка и две гранаты. Он успел выстрелить в сторону немцев, и его вместе с напарником, ждавшим, когда Ивана убьют и винтовка перейдет к нему, скосил пулемет. Ивану повезло — пули прошили оба бедра, но счастливым образом не задели ни кости, ни артерии. Потеряв винтовку, он уполз в лес. В поле немцы добивали раненых, Иван нашел в сумке убитого санинструктора бинты, перебинтовался, выпил спирт из маленькой рыжей бутылочки, одернул задравшуюся юбку санинструктора, забрал из кармана ее шинели две слипшиеся карамельки.

Эти карамельки были его единственной едой на следующие несколько дней. Еще у него был табак, бумага для самокруток. Он боялся и немцев и своих. Потом перестал бояться и тех и других, курил, шел хромая и пошатываясь по лесной дороге, его нагнала машина, полная солдат. И ведь не пристрелили. Сидевший с краю немолодой солдат только крикнул: «Es ist zu früh für dich zu rauchen, Mann!»[3]

Думаю, не ходил он по лесам, не сосал карамельки, а прямиком отправился в плен, но читала статью с интересом и вспоминала того русского. Его рассказ. Он хорошо рассказывал. На корявом — успел нахвататься, — французском с русско-немецкими вкраплениями. Потом вовсе перешел на русский. У него были какие-то сделанные Брекером документы, но Брекер тогда уже был в Берлине, Иван благоразумно старался никому на глаза не попадаться, прятался, мы с ним прожили вместе в одной квартире довольно долго, начиная с середины декабря сорок третьего, квартира депортированных, как там оказался Иван — не помню, меня туда привел Пикассо, он же приносил раз в два — три дня консервы, хлеб, иногда — три — четыре сигареты.

Там был жуткий холод, мы с Иваном грели друг друга, только грели, нас застала модельерша, откуда у нее был ключ — не знаю, по глазам я видела, что она с трудом сдержалась, хотела меня прибить. Поэтому я думаю, что у них уже тогда все началось. То есть они знали друг друга еще до того, как Иван оказался в той квартире вместе со мной. Но потом она успокоилась. Достала мешок угля. Ей это было легко. Подарила мне свитер. Его я сохранила. Свитер я показывала племяннику, когда он приезжал. Как доказательство того, что в статье все наврано. Свитер мог бы стоить тысячи, если бы предъявить справку — мол, этот свитер Коко Шанель подарила Рашели Ландау зимой 1943–1944 годов. Или миллионы, если бы в справке было указано — связан ею самолично. Это добавил племянник, который тогда приехал неожиданно. Почему-то из Сан-Себастьяна. Я спросила — что он там делал? Выяснилось — он гостил у Вальтера Гаффера! У Вальтера Гаффера! Сына Ганси, сына Иоганна Гаффера! Мне казалось — вот-вот сейчас где-то в голове у меня что-то лопнет, и я просто умру.

Откуда ты его знаешь? — спросила я. Познакомились на похоронах моего бывшего отчима, — ответил племянник.

Я долго не могла уразуметь — что значит бывший отчим? Племянник объяснил. Спросил: ты тоже знаешь Вальтера? Нет-нет, ответила я поспешно, и он наверняка подумал, что я обманываю. Он тогда стал рассказывать, кто такой Вальтер Гаффер, и мне показалось, что племянник подозревает меня не только в тайном знакомстве с Вальтером, но и в сотрудничестве со Штази. Да уж, я полна секретами, и всегда была ими полна, секретами, которые могли представлять для Штази интерес…

…Иван оказался в плену, его подлечили, он говорил — на нем все заживает как на собаке, отправили в мастерские, где обрабатывали разные металлы, а также отливали брекеровских истуканов. Ивану помогло то, что старшему мастеру он напоминал погибшего в Греции сына, а потом любимцу фюрера понадобились рабочие, и старший мастер откомандировал Ивана. Так Иван оказался на острове Сен-Луи, в конфискованном у Елены Рубинштейн особняке.

Судя по статье из московского журнала, Брекер вовсю использовал труд военнопленных, иностранных рабочих — а то мы не знали! — был учеником Моисея Когана — и это было известно! — которого вишисты выдали немцам, и те отправили Когана в Освенцим. Якобы Брекер хотел помочь Когану, но не смог, зато за очередным завтраком у фюрера просил за Пикассо, которого гестапо тоже собиралось прибрать к рукам. Про то, что Брекер пытался помочь Когану, я прежде не знала, а вот про помощь Пикассо распространялся сам Брекер в 70-х. Не исключено, что он не так уж хотел помогать Когану. Отношения учитель — ученик уже нельзя было капитализировать. Во всех смыслах. Человеческая благодарность не паштет. Вот за Пикассо он все-таки мог просить. Он был умный, понимал, что нацистам скоро придет конец.