Кошка колдуна - Яна Горшкова

– Весьма полезно для мужчин в нашем с вами почтенном возрасте, – хихикнул италиец. – А вы тот еще скрытник, друг мой! Не каждый рискнет завести себе юную конкубину, – и погрозил гостю пальцем. – Занятие оздоравливающее, спору нет, однако силы-то уже не те, не те… Или вас минула эта напасть?

И подмигнул хитрым черным глазом, блестящим, как маслина.

– Совершенно верно, минула, – ледяным тоном обронил сид, не поведя и бровью в сторону «юной конкубины», тщетно морщившей лобик в попытке понять, о чем говорят мужчины. Знание италийского Диху в голову своей невольницы не вложил, однако ее латыни должно было хватить… ну, скажем, для того, чтобы понять, что означает «конкубина».

– Вероятно, природа оказалась к вам более благосклонна, чем ко мне, – вздохнул ломбардец.

«Если бы ты знал, как прав», – мысленно хмыкнул Диху, но вслух вымолвил:

– Кофе великолепен, синьор Висконти, однако я посетил вас, к несчастью, не только для того, чтобы насладиться напитком и беседой.

– А-а… да-да, – понимающе кивнул банкир. – Юность и красота, мой друг, юность и красота. Увы, они требуют от нашей старости и мудрости определенных финансовых вливаний. Что ж, пройдемте. Прелестная мона подождет нас тут, я полагаю?

– Подождет. – Сид покосился на Кэт, которая отчаянно принюхивалась к запаху, волнами растекавшемуся от кофейника и его недопитой чашки, и предложил: – Думаю, вы не откажете моей спутнице в возможности приобщиться к этому замечательному угощению?

Он помнил о стоимости чашки, конечно. Банкир тоже. Однако синьор Висконти, судя по всему, всерьез надеялся, что девчонка причинит драгоценной посуде серьезный ущерб, за который с дорогого друга синьора Диччи можно будет содрать втридорога, а потому не возражал.

– Конечно же! – и непринужденно перешел на латынь: – Угощайтесь, моя дорогая!

– Спасибо, – прошептала Кэт, робко глянув на господина: дескать, можно?

«Можно-можно», – кивнул Диху. В конце концов, велика ли беда, если невольница и впрямь расколотит чашку?

Катя

От аромата кофе можно было запросто с ума сойти. Я тут же вспомнила, что не пила его уже несколько дней. Как там говорил Ричард Третий? Полцарства за коня? И по всей видимости, именно острая кофеиновая недостаточность предельно обострила мой слух, потому что в беседе Диху с синьором Висконти то и дело проскальзывали знакомые слова. Очень странное чувство – думать на чужом языке, на латыни, например. В институте я учила латынь, но в ограниченном объеме. С таким словарным запасом с латинянином не заговоришь. Как, собственно, и по-английски с англичанином после школьно-вузовского курса. Но лингвистическое колдовство Диху даровало мне то глубинное понимание, какое бывает лишь у носителей языка.

И все же только глухой и слепой не догадался бы, что разговор двух достойных господ касался моей персоны. Синьор Висконти косился на…

«Как там ты меня назвал, гадский нелюдь? Конкубиной? Con – вместе, cubare – лежать. Значит, вместе лежим? – молча злилась я, и от восхитительного насыщенного запаха кофе мое возмущение только возрастало. – Почему я должна терпеть эту наглость, а?»

И сама себе отвечала: «Потому что на дворе шестнадцатый век, милочка, а в модных трендах – «Домострой». Женское население новгородской усадьбы, к слову, держалось тише воды, ниже травы. И чуть что выходило не по воле и желанию тиуна, виновнице сразу же отвешивалось изрядно вразумляющих пощечин. Но за чашечку кофе… хорошо, за половину маленькой чашечки я простила Диху «конкубину».

Один крошечный глоточек, затем второй. А-ах! Конечно, он был без сахара, и оттого адски горький, но зато и без ГМО. Натурпродукт! После такой ароматной роскоши растворимую бурду пить не станешь – это точно, хотя бы просто потому, что между Екатериной Говоровой и ближайшей баночкой «Нескафе» пролегает чуть меньше пятисот лет. Всего-навсего.

– Понравилось? – удивленно спросил сид.

– Очень.

– Тогда купишь себе этой гадости, а мне – зеленого чаю. Держи, – и протянул мне весело позвякивающий кожаный мешочек. – Займись покупками.

– Да… мой господин.

Я тут же отвесила решительный поясной поклон в стиле танцовщиц из ансамбля «Березка», насмешив синьора Висконти до слез. Уже в дверях обернулась и спросила:

– А аршин – это сколько?

Сид гневно воздел очи горе, словно призывая Высшие силы в свидетели этого вопиющего примера женской несамостоятельности.

– У Прохора спросишь, девушшшка! – отрезал Диху.

Любой дракон обзавидовался бы злобности сидова шипения.

Не успела я показать Прошке кошель и свои записи, как нами обоими занялся Андрюха.

– Рядом держитесь, не убегайте вперед. А при расплате, чтобы я по левую руку стоял, – внушал телохранитель нам, своим бестолковым подопечным. – Понятно? Из виду не пропадать!

Под тулупом у Андрея виднелась кольчуга, а на поясе болталась серьезного вида дубинка. И наверняка за отворотом сапога нашелся бы при необходимости нож.

– Разошелся ты, Лютик. Мы ж не дети, тоже понятие имеем.

Прошка с отцовским захребетником спорить не собирался, однако и передо мной не хотелось выглядеть сопливым мальчишкой.

– Давай-ка без лишних разговоров. Тихий дал времени до полудня, а еще мерки снимать, – прогудел Андрюха и многозначительно покосился на меня. Дескать, знаем мы, какие бабы копуши, когда дело до тряпок доходит. Опять же, скорняки тоже люди неторопливые.

Прозвище «Лютик» меня отчего-то веселило. С одной стороны, невысокого плотного Андрея с его пушистой русой бородой впору сравнить с плюшевым мишкой – добрым таким, мягоньким, а с другой стороны – для телохранителя кличка совсем неподходящая.

Но спросить напрямую у молодца я не осмелилась. И зря.

Ибо попервоначалу Андрюхино прозвище было Лютый. В миг смертельной опасности – посреди битвы или при встрече с лихими людьми на большой дороге – безобидный с виду парень впадал в неистовство прямо-таки бесовское. Глаза застила кровавая ярость, из горла рвался рык звериный, и боли Андрюха не чувствовал совершенно. Норги, лучше прочих иноземцев знающие толк в таких делах, говорили, мол, берсеркер он. То ли прапрабабка наблудила с оборотнем-медведем, то ли неупокоенный звериный дух случайно нашел пристанище в теле новгородского мальчишки, но бешенство это водилось за ним с малолетства, и никакие травки не помогали. И куда с таким счастьем деваться, как не в ушкуйники идти? Тогда-то Андрюха во время первого же набега и получил свое прозвание «Лютый Зверь». Но вспоминать о годах лихого молодечества он не любил. Как с трудом на дух переносил все, что связано с нечистью, нелюдью и чародейством, которое чуял собачьим верхним нюхом. Другой пройдет мимо невзрачной старушонки, а Андрей-Лютик сразу видит, что перед ним прирожденная оборотиха, вынюхивающая средь человечьей толпы свежее мясцо на прокорм. Вот и думай, что делать с ней – зашибить на месте или выследить и удавить по-тихому. Обжегшись пару раз на публичном усекновении поганой нечисти, Андрюха предпочитал второй способ. И ни разу не ошибся. Хуже всего становилось новгородцу в дни не всеми позабытых языческих праздников или возле древних капищ, коих в окрестных чащобах видимо-невидимо. Хуже нет, когда все люди как люди – пьют-едят, песни поют или думы думают, а ты, как распоследний дурень, слышишь, как прорастают корнями травы, как текут в земных глубинах воды – живые и мертвые, а выйдя к забору отлить, зришь, как летят куда-то по своим делам алконосты. Пост и молитвы Лютику помогали только отчасти, гася остроту запредельных чувств, но не избавляя от оных.