Тайна древнего замка - Эрик Вальц

М.: Тогда кто бы прочитал это письмо? Вы?

К.: За двадцать шесть лет брака мой муж не доверил мне ничего, что не было известно всему замку.

М.: Тем не менее у вас есть ключ от сокровищницы.

К.: Агапет не мог уехать на полгода и не дать кому-то доступ в сокровищницу. Этого требуют дела в замке, а мне Агапет доверял больше, чем Эстульфу. Мне пришлось бы отдать ему ключ в день после его возвращения.

М.: Если ваш супруг не вполне доверял вам, то почему он вообще дал вам этот ключ? У Агапета были очень близкие и доверительные отношения с дочерью. Так почему он не оставил ключ Элисии?

К.: Элисии? Ну… потому что… потому что Элисия еще очень молода и…

М.: И что? Продолжайте.

К.: И иногда бывает неуравновешенной. Вообще, это было бы необычным решением, ведь все-таки это я графиня и госпожа замка, а не Элисия. Я предполагаю, все это подтолкнуло Агапета к тому, чтобы оставить ключ у меня. За все эти годы я ни разу не подавала ему повода для нареканий. И я надежно хранила ключ в тайнике в стене.

М.: Что ж, возможно, в этом году у Агапета появился бы повод для нареканий.

К.: Как я должна понимать эти слова?

М.: Как я узнал у кузнеца, через несколько дней после смерти Агапета вы приказали изготовить новый ключ от замка в сокровищнице. Это правда?.. Графиня? Я задал вам вопрос.

К.: Конечно, я… я давала ему такое поручение.

М.: Таким образом, на данный момент должно существовать три ключа: ключ, который принадлежал Агапету; ключ, который ваш супруг оставлял вам на лето; ключ, который вы приказали изготовить. Я хочу попросить вас показать мне все эти три ключа.

К.: Это невозможно, поскольку… ключ Агапета потерялся. Поэтому сейчас у меня только два ключа.

М.: Почему я узнаю об этом только сейчас?

К.: Для вашего расследования это неважно, поскольку ключ потерялся уже после смерти Агапета. Как сказал Раймунд, Агапет вечером открыл сокровищницу перед тем, как зайти в купальню. Я отдала ключ Агапета Эстульфу в день нашей свадьбы, но мой новый муж потерял его. Почему вы задаете мне все эти вопросы, которые, как мне кажется, не имеют никакого отношения к преступлению?

М.: Обычно многое предшествует убийству, графиня. Само преступление — это вершина, но нет вершины без горы. Видите ли, графиня, в замке много оружия — ножи на кухне и у кузнеца, кинжалы в седельных сумках. И все-таки орудием убийства стало столь необычное оружие. Значит, этот кинжал имеет большое символическое значение для убийцы или для жертвы, раз кто-то приложил столько усилий, чтобы открыть сокровищницу и украсть его.

К.: Какая чепуха! Никто не крал никакой ключ, зачем кому-то его красть? Кинжал лежал в комнате Агапета, на том самом столе, за которым сидит ваш писарь. Я это говорю, Эстульф это говорит, Раймунд это говорит…

М.: Но не Элисия.

К.: Неужели ее слово весит больше, чем мое? И я спрашиваю вас, чье слово весит больше? Викарий? Я задала вам вопрос. Рано или поздно вам придется дать на него ответ.

Бильгильдис

Вот так уедешь на несколько дней, а тут уже все вверх дном. И я пропустила самое лучшее. Эстульф и Бальдур сильно повздорили, а их ссора подпортила отношения графини и Элисии. И ни меня, ни Раймунда в это время не было в замке! Пришлось выслушивать рассказ трех рыжих плакс. Ох, видит Бог, слез пролилось немало. Одна рыдала на моей правой руке, вторая — на левой, а третья — у меня на груди. Я чувствовала себя губкой, упавшей в соленую ванну. Но эти дурочки хотя бы рассказали мне все до мельчайших подробностей, и теперь я в точности знаю, что произошло, а то Элисия предпочитает помалкивать об этом, графиню же спросить я не могла. Я еще никогда ее ни о чем не просила и теперь не собираюсь. Когда дело дойдет до развязки, я ни в чем не хочу быть перед ней обязана, ни в чем. И я ничего не буду ей должна, ничего. И только одно, что принадлежало раньше ей, попадет в мое распоряжение. Ее жизнь.

Хочу написать о моей поездке.

Конечно, она была тяжелой. В моем возрасте нельзя просто так проехать десять дней в повозке по ухабистым дорогам, которые в сто раз старше меня. Будь я сливками, уже превратилась бы в масло. Я чувствую, как ноет каждая косточка в моем теле. Болят даже те кости, о которых я раньше и не подозревала.

Еще и эти люди, с которыми приходилось сталкиваться в трактирах и тавернах. Отвратительно! Большинство из них — паломники. Сейчас, осенью, много пилигримов возвращается из Рима. Они думали, что увидят там небесные богатства, а наткнулись на торгашей-прохвостов и жадных до денег попрошаек. В ночлежках для паломников этих простофиль обирали до нитки, там они теряли веру в добро человеческое, зато умудрялись подхватить чесотку. Как же противно сидеть рядом с такими! И не из-за чесотки. Глаза этих дураков горят, они верят, что своим паломничеством заработали небесный грош, которым сумеют расплатиться с Господом за вход в рай. Как будто Всевышний требует входную плату, точно владелец бродячего цирка. Большинство из них кажутся немного пьяными. А по волосам у них ползают вши. Я вижу этих вшей на их головах и даже знать не хочу, где еще эти мелкие твари могут оказаться. У паломников короста на руках, стертые до крови ноги, выбитые разбойниками зубы — они носят эти зубы с собой в кошеле, а потом возьмут их с собой в могилу как доказательство, которое можно представить их богу-циркачу. Кроме того, у них нет денег, а потому они хотят, чтобы я — Я! — заплатила за их хлеб и пиво в таверне. Повезло им, что я нема, иначе я наговорила бы им такого… Они бы до конца жизни об этом помнили.

Но так мне пришлось ограничиться жестами, которые паломники все равно не понимали. Раймунд говорил им, мол, так я выражаю свое восхищение, а что до моего выражения лица, то такой уж я родилась. И эти дураки ему верили! Потом, трясясь в скрипучей повозке, мы с мужем надрывали себе животы от смеха. В такие моменты я думаю, что все-таки немного привязана к моему Раймунду. К счастью, они никогда не длятся долго. Старый дурак!

Когда я приехала на хутор, Орендель, как и всегда, сидел в своей комнатенке, словно немощный птенец. Там у него стоит пенек, на котором можно сидеть, еще один пенек со столешницей сверху и лежанка с соломой. В стене проделана дырка размером с человеческую голову — в нее он может выглядывать наружу. Тут Орендель только то и делает, что пишет да в носу ковыряет. А чем ему еще заниматься? Семь лет назад я вбила в голову крестьянам мысль о том, что их детям нельзя играть с Оренделем, — когда-то Агапет запретил Оренделю и Элисии играть с детьми слуг, в том числе и с моими. Вначале эти четверо уродливых грязных мальцов заглядывали в сарай Оренделя через дыру — он рассказывал мне об этом. Кто-то из этих детей разговаривал с ним, кто-то смеялся над ним, но Оренделю это не мешало, он был рад любому развлечению, даже если эти мальцы его обижали. Он начал рассказывать им свои истории. Впрочем, через какое-то время Орендель понял, что зря растрачивает свой талант на этих грязных голопузов, и стал записывать свои истории на бумаге, которую я ему давала. Вскоре мальчишки утратили к нему интерес, ведь Орендель им больше ничего не рассказывал и стал нем, нем, как свинья в стойле. Вокруг него воцарилась тишина. Утром Оренделю приносили миску овсянки, а вечером то, что было под рукой, — краюху хлеба, яблоко, морковку, кусок вяленого мяса или засоленной рыбы, кусок сыра или, если уж совсем не было ничего другого, еще одну миску овсянки. Приезжая к Оренделю, я всякий раз оставляла крестьянам деньги за еду для мальчика и за их молчание. Графиня давала мне на поездку два золотых, и на эти деньги малец мог бы нормально питаться. Но из двух золотых Раймунд оставлял по одной золотой монете для нас (конечно же, об этом никто не знал), а вторую монету крестьянин пропивал в трактире, и лишь крошечная часть этих денег доходила до Оренделя.