Плач домбры - Ахияр Хасанович Хакимов

невольно начал подбирать такие, чтобы пришлись гостю по сердцу, подняли его настроение. Однако Юлыш этого не замечал, разговор сразу повел о том, о чем, видать, надумал еще раньше:

— Я вот что хотел спросить, бей-агай, с чего это Орда принялась наших людей считать? Что за причина?

— Причина… Так ведь всюду, во всех странах так делают. Обычное дело, ничего удивительного… — сказал хозяин, решив мнение свое сразу не высказывать.

— Ничего удивительного? А зачем тогда гонцов посылал? Когда ходите, мол, полы подбирайте. Это как понять?

Да, с этим в прятки не поиграешь, ждет, чтобы все по его было, в открытую — хлеб-соль ешь, правду-матку режь. Кто знает, может, и встанет в будущем рядом с ним, плечом к плечу? Вудет ему соратником, правой его рукой.

— Выходит, намек-то мой понял? — усмехнулся Во-тара, — Орде войско нужно, оттого и перепись эта. Сегодня мальчишке двенадцать, а через пять лет семнадцать, уже воин, оружие в руках может держать. Случись война, только и нужно, что в каждый род послать ярлык: пусть столько-то воинов садятся на коня.

У Юлыша бровь переломилась пополам.

— И я так думал… — сказал он после недолгого молчания. — Афарин, бей-агай, святое дело сделал, что прислал гонца. — Скупая улыбка чуть разгладила лицо. И, освобождаясь от чувства тяжелого сомнения, он добавил — Ай-хай, умный же ты совет дал!..

За едой разговор долго крутился вокруг скота, хлопот по зимовке, наконец опять вернулся к козням Орды.

— Нет в мире покоя, Юлыш-батыр. Тохтамыш за Хромым Тимуром тянется, его превзойти тужится. Оттого и нужда в войске, заранее пекутся о пополнении.

— Нам от любого из них только вред один, пользы никакой. Когда львы из-за добычи сцепятся, мелкому зверю, вроде нас, лучше под ногами у них не путаться, раздавят. Я думаю… — Юлыш, словно бы в сомнении, говорить или нет, посмотрел хозяину в глаза.

— Слушаю, — сказал бей. Почувствовав, что гость собирается сказать нечто важное, опустил взгляд на ковер. Он все еще остерегался быть откровенным до конца.

— Я вот о чем хочу сказать, агай… Отчего бы нам о торговле с русскими не побеспокоиться?

— Придет день, побеспокоимся. А пока эту мысль даже от самого себя подальше спрячь. Вот подкопим силенок, оглядимся-осмотримся, тогда и отправим послов, — сказал Богара, а сам про себя еще раз подивился уму и дальновидности Юлыша.

— Ну, тысячу лет тебе жизни! — покачал головой Юлыш. В глазах его опять сверкнули искры, и он открыл еще одну заветную свою мысль: — Если хан уже сейчас печется о войсках, значит, и мы можем открыто, не таясь, обучать джигитов военному ремеслу?

— Тут уж каждый пусть сам соображает. Слишком заноситься тоже не дело. У ордынцев глаз острый, ухо настороже. Истолковать могут по-всякому.

— Верно говоришь. Еще и продажные шкуры есть, вроде свата твоего Байгильде. Тоже все высматривает…

— Не бойся, далеко не разбежится, — отрезал было Богара и хотел разговор свернуть на другое, но не таков Юлыш, чтобы слово, которое уже на кончике языка, обратно сглотнуть.

— Неужто управы на этого вора нет? — снова нахмурился он. — Всех вокруг истерзал.

— Баранта — из дедовских времен обычай, как ее остановишь? Твои парни тоже его табуны угоняли. От мести месть множится…

— Будто мы это начали! Если бы ту нашу девушку можно было оживить — все пятьдесят его лошадей вернул бы, еще и своих сто добавил! — Юлыш поник головой. — Безвинный ведь жаворонок была, только-только взлететь собиралась, крылья расправила — сгубил ваш злодей!

— Что я могу сказать? Хочешь, выберу из наших девушек самую красивую и твоему ли брату, другу или родственнику без всякого калыма отдам? Лишь бы кончилась вражда между нами.

— Эх, Богара-агай! Разве в калыме дело? Женой Хабрау должна была стать Энжеташ. Сломали бедному сэсэну крылья.

Богара спросил, где теперь Хабрау, как живет, что делает. Юлыш рассказал, что тот ездит из аула в аул, учит ребятню грамоте и песни сочиняет, удивительные песни. А сейчас вроде загорелся поставить на отшибе в горном распадке деревянный дом и открыть в нем медресе.

— Разве мало у меня добра? Пусть домой возвращается. И медресе содержать, и двадцать — тридцать мальчишек прокормить моего бейства хватит. Сэсэну надо к власти поближе быть, — повторил бей давнюю свою мысль.

— Увижу, передам, — сказал Юлыш. — Но и сам подумай, такой сэсэн, как Хабрау, может, раз в сто лет родится. Его становье — всюду, кочевье — весь свет.

— Накажи, пусть будет осторожней. Кое-кто давно уже на него зубы точит. Попадет ногаям в лапы — конец известен. Упрям, своеволен, как упрется… Думал вдовую свою сноху за него выдать, ближе родного сына был бы, не захотел… — со вздохом сказал Богара. Одно из многих его желаний — и тоже не сбылось.

Договорились обо всем важном оповещать друг друга, держать крепкую связь. Расстались турэ теплее, чем встретились. Юлыш, уже вскочив на коня, сказал:

— Не гневайся, бей, что без подарка приехал. В честь высокого твоего чина пришлю тебе неука от этого жеребца и ловчего сокола.

К исходу зимы перепись во всех кочевьях, что были под управой Богары, закончилась. Сколько воинов в случае войны должен выставить каждый род, было назначено строго. Ногайский эмир, довольный тем, что непростое это дело пришло к благополучному завершению, известил Богару, что он пожалован дорогим зиляном.

Богара тоже был доволен переписью. По тайным сведениям старейшин родов, один из каждых троих мужчин в бумаги счетчиков не попал.

За наградой он должен был явиться самолично. Дни установились, Яик вернулся в свои берега, и бей отправился в путь.

В ногайской ставке он гостевал и прежде. Не такое место, чтоб душа тянулась. Неволей едет. Но в этот раз было особенно тревожно. От недоброго предчувствия дергалась жилка на виске и смутно было в думах — что-то темное, опасливое ворочалось в голове.

Пусти лихо в думу — оно и наяву. Поначалу все шло хорошо. Ногайский эмир собрал большое застолье и перед всеми гостями, перед сотниками, тысячниками, богатыми родственниками, накинул на плечи Богары сверкающий бархатный зилян с горностаевым обкладом. После этого все с поклоном тихо-тихо вышли. Таков, видно, заведенный здесь порядок. Вот исчез последний, и эмир, понизив голос, заговорил:

— Ты показал себя преданным сурой[27] великого хана, Богара-бей, афарин! Теперь нам осталось только породниться и жить в дружбе и согласии.

— Воистину, — сказал Богара, посчитав, что сидеть молча неприлично.

Широкое, узкоглазое, с топорщащимися усами лицо хозяина расплылось в улыбке.

— Да, в мире нужно жить, в согласии. Вот потому посоветовался я с