Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети - Евгений Морозов

Венесуэльский лидер творчески подошел к использованию “Твиттера”. Три месяца спустя после появления у него аккаунта Уго Чавес похвастался, что получил от сограждан около 288 000 просьб о помощи. В июле 2010 года Чавес попал в заголовки международных новостей, поведав в “Твиттере” об эксгумации останков своего героя Симона Боливара – аристократа, жившего в XIX веке и освободившего большую часть Латинской Америки от владычества испанцев. “Какие волнующие моменты мы пережили сегодня! Восстань, Симон, еще не время умирать”, – написал президент Венесуэлы.

Секрет успеха Чавеса в “Твиттере” заключается не только в его харизме, но и в эффективном использовании государственных возможностей для поддержки своей кампании. Спустя всего несколько дней после появления в социальной сети Чавес развеял любые иллюзии насчет “Твиттера” как преходящего, временного развлечения. “Я открыл здесь миссию Chavezcandanga, чтобы отвечать на сообщения. Мы даже собираемся создать для этой миссии фонд, чтобы сделать многое, чего у нас нет, в чем мы отчаянно нуждаемся”, – заявил Чавес на открытом для СМИ заседании правительства. Для этого Чавес пообещал нанять за счет госбюджета двести сотрудников, чтобы помочь ему выиграть войну в “Твиттере”. Чавес предъявил телезрителям “блэкберри” и заявил, что аккаунт в “Твиттере” – это его “секретное оружие”. Чавес отверг мысль, что пользуется оружием капиталистов. “Интернет – не только для буржуазии. Он подходит и для идеологических битв”, – объявил венесуэльский президент и похвастался, что к армии его поклонников в “Твиттере” ежеминутно прибавляется двести человек.

Изменение отношения Уго Чавеса к “Твиттеру” – от идейного неприятия до всемерного одобрения – типичная реакция авторитарного лидера на интернет. Сначала авторитарные лидеры считают Всемирную паутину обычным поветрием. К их разочарованию, это оказывается не так. Хуже того, рано или поздно на интернет обращает внимание оппозиция, пользующаяся им в основном для того, чтобы обойти правительственный контроль над СМИ. Тогда авторитарные правительства начинают экспериментировать с цензурой. Многое зависит от политической ситуации. Кое-где цензура интернета допустима, поскольку правительство уже контролирует другие СМИ. Там же, где открытая цензура невозможна, правительства предпочитают расправляться с неподконтрольными СМИ непрямыми методами. Спектр возможностей обычно широк: от налоговых проверок до запугивания журналистов. Когда цензура в интернете оказывается непрактичной, политически неудобной или чересчур дорогой, правительства начинают экспериментировать с пропагандой, а в крайних случаях прибегают к тотальной слежке.

Режим Уго Чавеса всегда предпочитал мягкие средства вмешательства и контроля, избегая жестких методов, применяемых, например, правительствами Китая и Ирана. Тем не менее в 2007 году Чавес отказался пролонгировать лицензию популярного и критически настроенного телеканала “Глобовисьон”, фактически вынудив его перейти от эфирного вещания к кабельному. В 2009 году венесуэльский министр массовых коммуникаций закрыл более шестидесяти радиостанций, объявив, что у них якобы нет необходимых лицензий, и пообещал передать освободившиеся частоты общественным медиа. Когда же дело дошло до “Твиттера”, у которого правительство не могло отозвать лицензию, Чавесу пришлось выбирать не между цензурой и свободой слова, а между тем, чтобы игнорировать “Твиттер”, рискуя потерять контроль над сетевыми дискуссиями, и попыткой “инфицировать” эти дискуссии собственной идеологией.

Это был неожиданный поворот. На заре интернета многие предсказывали, что он очистит мир от государственной пропаганды. Фрэнсис Кернкросс в своем бестселлере “Исчезновение расстояний” (1997) – центральном тексте киберутопического канона – предсказала, что, “способные знакомиться с различными мнениями в интернете или на тысячах теле– и радиоканалов… люди станут менее восприимчивыми к пропаганде”. Это пророчество не сбылось: правительства научились манипулировать сетевыми дискуссиями, чуть изменив технологию производства и упаковки пропаганды, так что некоторые из лежалых лозунгов приобрели новую аудиторию. Трудно было предположить, что ксенофобские и антиамериканские заявления будут звучать убедительнее из уст острых на язык и предположительно независимых блогеров.

Однако возникает вопрос: почему официальная пропаганда (особенно основанная на лжи и искажении фактов) оказывается действенной в эпоху, когда любой желающий может найти в интернете достаточно сведений, опровергающих официальную точку зрения? Пропаганда срабатывает по тем же таинственным причинам, в силу которых внимание многих американцев привлекают миф об отсутствии у Барака Обамы свидетельства о рождении и выдумки о событиях 11 сентября 2001 года. Доступности информации, доказывающей обратное, недостаточно, поскольку пропаганда не всегда основана на критическом отношении к фактам. Вдобавок определенное структурное состояние общественной жизни при авторитарном режиме может делать насаждаемые правительством мифы устойчивее. Барбара Геддес, выдающийся политолог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, изучавшая источники народной поддержки авторитарных правительств, выяснила, какая из групп населения восприимчивее к пропаганде: обычно та, которую можно наилучшим образом описать как средний класс. Это те, кто получил некое базовое образование и зарабатывает себе на жизнь, то есть люди, которые не являются ни бедными и невежественными, ни богатыми и высокообразованными. (Две последние группы, установила Геддес, менее восприимчивы к пропаганде, чем средний класс: первые не понимают, чего хочет правительство, вторые, напротив, понимают это слишком хорошо.)

Пропаганда в больших дозах не обязательно настораживает людей, они не отдают себе отчета, что им промывают мозги, не говоря уже о том, чтобы читать между строк.

Общепринятый взгляд на эффективность пропаганды в авторитарных государствах лучше всех выразил Итиэль де Сола Пул, предположивший, что “когда режим ежедневно скармливает людям пропаганду в больших дозах, люди перестают прислушиваться”. Геддес возражает: “Чтобы контроль правительства над информационными потоками всерьез обернулся против него самого, население должно быть необычайно образованным”. Сама по себе доступность информации не снижает уровень общественной поддержки авторитарного правительства и не гарантирует критического отношения к СМИ. Предоставление населению широкого доступа в интернет не делает людей сознательнее, а судя по недавней всемирной истерии по поводу того, оглупляет ли нас интернет, многие и вовсе уверены в обратном.

Стоит ли тогда удивляться, что авторитарные режимы, начиная с России и Китая и заканчивая Ираном и Азербайджаном, стремятся превратить интернет в “спинтернет” (Сеть, где мало цензуры, зато много манипуляций и пропаганды), который поддерживает их идеологическое доминирование? В эпоху новых медиа, для которой характерны фрагментация общественного дискурса и децентрализация контроля, жизнь многочисленных чиновников, ответственных за пропаганду в авторитарных странах, стала существенно легче.

В январе 2009 года двадцатичетырехлетнего китайского крестьянина Ли Цяомина, жившего поблизости от города Юйси в юго-западной провинции Юньнань, арестовали за незаконную порубку леса. Ли посадили в камеру № 9 тюрьмы уезда Пунин. Жить ему оставалось две недели. Якобы играя с сокамерниками в кошки-мышки, он ударился головой о дверь и умер. Во всяком случае, так местные полицейские объяснили смерть Ли его родителям.