Фантастика 2024-84 - Константин Давидович Мзареулов

— «спортивный костюм» смотрел вслед. Иван насторожился: чего это он смотрит? И тут же оборвал сам себя: ну смотрит и смотрит. Что с того? Теперь все друг за другом смотрят. А как же? Квартиры нынче бомбят — только треск идет. Вот он и смотрит… А у тебя, если будешь таким мнительным, скоро крыша поедет.

Последний пролет лестницы был винтовым, как в замке. И упирался в одну-единственную дверь. Сюда уже и лифт не доходил.

— Наконец-то пришли, — сказал Петрович. Он отпер дверь большим ригельным ключом. Когда вошли в крошечную прихожую, Петрович сразу опустился на плюшевую банкетку, сказал: точно — гнездо… Иван, не разуваясь, заглянул в туалет, кухню без окна и в единственную комнату. Обстановка везде была более чем спартанской — скудная и старая мебель, старый телевизор, вытертый ковер на полу и в углу — засохшая пальма.

— Чья это хата? — спросил Иван.

— Сейчас — наша. Брат мой здесь прописан с сыном.

— А сами-то они где?

— Племяш в Швеции. Он программист, работает там уже четвертый год. А брат трубу тянет к китайцам. Тоже уже год дома не был. Но недели через три приедет в отпуск. Так что еще три недели никто тебе тут не помешает.

— Понятно, — Иван снял рюкзак, поставил на пол.

Петрович прошел в кухоньку, открыл дверцу холодильника. Иван обратил внимание, что холодильник не включен. Петрович достал из темного нутра холодильника бутылку водки, спросил: выпьем, Иван Сергеич?

Иван ответил вопросом:

— А зачем, Петрович, ты водку в холодильнике держишь? Он же выключен.

Петрович растерянно пожал плечами, сказал:

— А хрен его знает… привычка. Ну, выпьем?

На этот раз плечами пожал Иван. Пить не хотелось, но и отказываться было неловко… Он неопределенно пожал плечами, а Петрович расценил это как согласие. Он взял с полки два граненых стакана. Иван подумал, что уже давно не видел граненых стаканов.

— А вот с закусью у меня напряженка, — произнес Петрович.

Иван отозвался:

— У меня есть кое-что, — вышел, вернулся с рюкзаком. Рассупонил его и вытащил хлеб. Петрович налил граммов по сто водки. Чокнулись.

Петрович сказал:

— Будь.

Иван ответил:

— И ты тоже.

Выпили, закусили, отламывая хлеб руками.

— Видишь, как оно получается, — произнес Петрович.

— Как?

— Да я про брата и племянничка. Брательник мой трубу тянет, чтобы качать газ туда. — Петрович махнул рукой. — Мы с тобой эту трубу обслуживаем. А племяш — это мозги… Кстати, он там работает в конторе, которая строит здесь хранилища для ядовитых отходов.

— И что? — спросил Иван. Он не особо слушал Петровича. Он был все еще очень напряжен.

— А ничего, — сердито ответил Петрович. — Наглядно все, как в учебнике: от нас качают нефть-газ-мозги. А к нам привозят ядовитые отходы. Сотрудничество!

— Ага, — невпопад произнес Иван. Он достал из рюкзака два «бомж-пакета» с картофельным пюре и пачку сосисок.

Петрович сказал:

— Живем, — и стал возиться с кастрюлями.

Иван вытащил из кармана сигареты, спросил: курить можно?

— Лучше у окна, — отозвался Петрович. — Здесь, сам видишь, с вентиляцией хреново.

Иван кивнул, вышел в комнату и распахнул створку маленького окна. Влетел ветерок, обдал прохладой горячее лицо. Иван закурил, подумал, что весь дым все равно в комнату. Он высунулся в окно.

Мужчину в синем спортивном костюме, который курил на лестнице, звали Николай Николаевич Проценко. Двадцать восемь лет из своих пятидесяти трех Проценко прослужил в милиции, последние годы был участковым инспектором. На участке его звали Коля-Коля или Коля-Сука. Проценко дослужился до майора заработал несколько никудышных «цацек» и цирроз печени. По профессиональной привычке Николай Николаевич посмотрел, куда прошли два незнакомых мужика, аккуратно затушил сигарету и пошел к себе.

— Коля? — окликнула жена из глубины квартиры, когда Проценко вернулся с перекура. — Коля, это ты?

— А кто же еще? — буркнул Николай Николаевич.

— Я просто думала…

— Чтобы думать, мозги нужны, курица… думала, видишь, она!

Проценко прошел в комнату, сел в кресло и взял в руки телевизионный пульт.

Иван высунулся в окно. За окном было небо и птицы. И — Башня вдали, на мысу, у слияния Невы и Охты. Четырехсотметровая, закрученная в спираль пятигранная колонна небоскреба «Промгаз» вздымалась над городом. Тонированное в синий цвет стекло сияло под апрельским солнцем. В зависимости от того, под каким углом падали на Башню солнечные лучи, стекло меняло оттенок — от акварельно-небесного до густо-кобальтового. Иван прищурил глаза и даже разглядел лифт — серебристая «бусинка» скользила по наружной поверхности Башни, поднимаясь вверх по спирали. Внизу, у подножия Башни, на синей невской воде застыла «Аврора». Рядом с Башней крейсер казался детской игрушкой, моделью.

— Прошу к столу, — позвал Петрович. Иван вернулся в кухню. На столе стояли тарелки с дымящейся лапшой и сосисками. В кухне было жарко, и Петрович снял рубаху, остался в майке. Он сидел за столом и разливал водку.

— Я, пожалуй, не буду, — сказал Иван.

— Как хочешь. А я выпью. — Петрович выпил, вилкой отделил кусок сосиски, но есть не стал, а сказал Ивану: — Я в этих стенах вырос. В школу ходил на Кировском проспекте, в баню — на улице Братьев Васильевых.

— Ностальгируешь?

— Да как тебе сказать? По квартире этой, скорее, нет… Скорее, я ностальгирую по тем временам. В целом. Вот, например, скоро первое мая. Раньше был праздник. Демонстрация трудящихся и все такое… И вот ведь какой парадокс, Иван Сергеич: в советские времена я на эти демострации не ходил.

— Почему?

— Да как сказать? Показуха… Так вот, тогда не ходил, а теперь жалею. Понимаешь?

— Кажется, да…

— Вот то-то, что «кажется».

— Я ведь тоже помню эти демонстрации, — сказал Иван. — Меня отец с собой брал. Он на заводе работал. И меня брал. Помню, на плечах меня, маленького, носил. Я как-то раз шарик воздушный упустил… Он улетел. Я плакал.

— Во! — обрадовался Петрович. — Помнишь! — А потом помрачнел: — А я своего Сашку на демонстрации не носил. Он ведь в девяностом первом родился. А тут и Союза не стало… так-то.

Петрович взял бутылку и вопросительно посмотрел на Ивана: будешь? Иван отрицательно мотнул головой. Петрович налил себе, залпом выпил. Выдохнул и произнес:

— Вот так… Все шарики улетели.

Ивану показалось, что Петрович сейчас заплачет.

— Петрович! — произнес Иван. — Петрович, старые времена всегда кажутся лучше.

Некоторое время Герман Петрович молчал. Только играли желваки на скулах.

— Это верно… Но только отчасти. Мне ведь лет-то уже немало. Я, можно сказать, старый, битый и циничный. Так вот: я, старый и циничный, отдаю себе отчет что они действительно были лучше. При всей показухе советской, при всей бестолковщине,