Вокруг трона Ивана Грозного - Геннадий Ананьев

— Но новгородцы не увидят в назидание себе и потомкам своим, как царь всей России карает за измену?

— В страхе пару недель поживут, на дома крамольников разрушенные поглядят, вразумеют обязательно.

Иван Грозный долго молчал, затем, вскинув голову, осенённую какой-то задорной мыслью, молвил окончательное своё слово:

— Так и поступим, верный мой советник. Но прежде архиепископа повозим по городу. Верхом на старой кобыле. В худой одежонке, с бубном и волынкой в руках, аки скомороха. Я с сыном Иваном и ближние слуги мои пеше за ним последуем. Да чтоб народ весь глазел! Плетьми выгонять, если кто по доброй воле не покинет дом свой.

— Эта забота на мне, — покорённый выдумкой царя, воскликнул Малюта Скуратов, затем добавил: — и на Богдане Бельском.

Того результата, на который рассчитывал Иван Грозный и Малюта Скуратов с Богданом, не получилось. Новгородцы насупленно сопровождали полными слёз взорами шутовскую процессию, и это так возмутило Ивана Грозного, что он решил наказать не только отцов города, но и всех гордецов. То есть — весь городской люд. Государь так и повелел Бельскому:

— Первоочерёдно всех именитых, вплоть до кончанских старост и улицких, а как с ними покончим, — с каждой улицы по паре сотен. На твоё усмотрение.

Вот таким оказался окончательный приговор, который с иезуитской выдумкой начал по совету Малюты Скуратова проводиться в жизнь. К домам посадников и тысяцкого (а их брали перворядно) подавались биндюхи, на них грузились золотая и серебряная посуда, ковры, дорогие одежды, самих же обречённых раздевали до исподнего, напяливали на них хомуты и припрягали к последней извозной телеге. За хозяевами шли дворовые слуги, а замыкали обоз жёны и дети. Малолетних детей матери несли на руках. Никому из слуг этого делать не позволялось.

Вот такие обозы потянулись один за другим к зажитью.

Зрелище угрюмое, но Иван Грозный доволен выдумкой Малюты Скуратова, доволен и тем, как быстро и ловко он устроил под открытым небом самую настоящую пыточную. Пока разгружали биндюхи, стаскивая добро во вновь поставленные шатры-хранилища, людей пытали и затем, ещё живых, волокли, привязав к седельной луке арканом, чтобы сбросить в Волхов, в ледяную воду. Большинство обессиленных, истерзанных сразу же шли ко дну, тех же, кто пытался выбраться на берег, опричники, сидевшие на лодках, кололи пиками, били кистенями по головам.

А биндюхи тем временем трогались за следующими жертвами.

Шесть недель Грозный злобился в Новгороде, разорив его до нитки и основательно обезлюдив. Но не всех ждал конец в студёных водах Волхова, довольно многих, по выбору Малюты Скуратова, одобренного царём, увозили в Александровскую слободу, где намеревались пытать их основательно, дабы узнать московских потатчиков крамоле. Только после этого государь собрал по одному жильцу, в основном из ремесленников, и объявил им свою милость.

— Мужи новгородские, молите Господа о нашем благочестивом царском державстве и христолюбивом воинстве, да побеждает оно всех врагов видимых и невидимых. Суди Бог архиепископа Пимена и его всех советников, на коих взыщется кровь, здесь пролитая. Да умолкнут плач и стенания, да утешится скорбь и горечь. Живите и благоденствуйте в сём городе. Наместником своим оставляю боярина и воеводу князя Петра Даниловича Пронского. Не дерзайте против его воли. А теперь идите в домы свои с миром. А кто из Москвы вас соблазнял, о чём выведал я на пытках, с ними у меня иной разговор.

И на том спасибо. Худосочное житьё всё же лучше лютой смерти. Москвичам же, попавшим под подозрение, ох как не позавидуешь. Малюта Скуратов так расстарается, что небу станет жутко, не то чтобы людям. Он уже основательно продумал, какие ему нужны показания на пытках, и опасался только одного: не отпустит его от себя Иван Грозный. Тогда его путь — во Псков, и в этом случае многое может пойти юзом. Что станет со Псковом, Малюту вовсе не интересовало, он думал только о себе, поэтому первым заговорил с царём, не ожидая его решения, которому уже не поперечишь, и так заговорил, будто кроме него больше некому ехать в Слободу. Как о деле бесспорном заговорил.

— Отпусти, мой государь, со мной в Слободу Богдана Бельского. Мне одному трудненько будет.

— Отчего ты решил, что тебе ехать? Я ни тебя, ни Богдана не намечал отпускать. Станем пытать отправленных, когда воротимся.

— Воля твоя, государь, только не во вред ли делу? Пара клириков Пимена двоедушника выдавили из себя на пытке, будто у сердца твоего подстрекатели. Это не один я слышал, потому опасаюсь, как бы тем тайным изменникам не стало известно, кто не сдюжил даже малых пыток, а в настоящей пытке всё выложит сполна — уберут тогда их, мол, Богу душу отдали по своей воле. Вот и концы в воде. А клириков важно сохранить и допросить по горячим следам. Намерен так сделать: признание чтоб подьячий записал. Пусть у тебя в руках будет письменное признание подручных змеи подколодной Пимена.

Иван Грозный потёр ладонью лоб и согласился:

— Ладно. Поезжай. Богдана же с тобой не отпущу. Он мне самому нужен. Расторопен и умён. А как повернётся всё в Пскове, пока не ведаю.

Для будущего — хорошо: царь оценил старания Богдана, но для задуманного Малютой на сей день — не совсем ладно. Одному ему опасно добывать столь важные сведения, как бы самому не оказаться под подозрением. Выше, однако, головы не прыгнешь. Нужно думать, нужно искать кого-то в товарищи, ибо валить предстоит самых близких любимцев царя, умевших ловко ублажать его в козлоплясках.

До самой Александровской слободы перебирал он имена тех, на кого мог опереться, выискивая не слишком близких к трону, однако и не отдалённых вовсе, исполняющих свою службу исправно, но не более того. Чаще всего останавливался на Борисе Годунове. Вроде бы сам по себе, вроде особняком от скоморошества, но в удобный момент всегда рядом с Иваном Грозным. А с сыном его Фёдором, похоже, очень близок и даже ловко пользуется слабоумием Фёдора.

«Скорее всего Грязной и Басмановы готовы его сжить со света. Знает ли Годунов об этом? Думает ли?»

Решил Малюта сразу же, как приедет в Слободу, позвать Бориса Годунова и поговорить с ним с полной откровенностью. Рискованно? Конечно. Очень даже, да только есть, чем себя защитить: разговор без лишних ушей, а если что не так пойдёт, Годунов тоже может оказаться среди тех, кто «соблазнял» Пимена. Сам признается в том, чего отродясь в уме не держал.

«Выдавлю признание! Самолично выдавлю!»

Однако все варианты предстоящего разговора с Годуновым, какие продумывал Скуратов, не пригодились не у дел. Борис Годунов, приехав по приглашению главного палача опричнины, хотя мог бы и не делать этого, не задержался с визитом. Пришёл без боязни. На вопрос, догадывается ли он, ради чего приглашён в Слободу, ответил с ухмылкой:

— Что не в пыточную, это уж как пить дать. В пыточную так любезно не зовут. А вот отчего тайность и срочность — обскажешь, надеюсь.

— Поведаю. Только сперва напомню мудрость вековую: от сумы и тюрьмы не зарекайся.