Верну любовь. С гарантией - Наталья Костина

— Сбежать решил? А жениться на бедной девушке кто будет? — послышался пронзительный, неизвестно кому принадлежащий противный голосок, приглушенный одеялом.

Лысенко в ужасе обернулся. Из-под откинутого одеяла ехидно ухмылялся Банников — лучший друг и соратник. А теперь еще, оказывается, человек, с которым капитан провел ночь в одной постели.

— Ну сволочь, Колька, напугал! — в сердцах сказал он и глупо спросил: — А Катерина где?

— А ты что, хотел ее здесь увидеть вместо меня?

— Боже упаси! Я просто, хоть убей, не помню, как сюда попал.

— Ты так настойчиво рвался провожать Катьку домой, мотивируя это тем, что метро уже закрыто, а на такси денег у тебя нет, что мне пришлось пойти с вами.

— И нас тут Катерина уложила?

— Игорь, ты сам подумай, могла Катерина без надлежащего опыта уложить в свою постель двух здоровенных мужиков? Ты, между прочим, сам сюда улегся и заявил, что будешь здесь спать. Пришлось и мне рядом. Чтобы тебя не потянуло на подвиги. Но, слава богу, ты как лег, так сразу и отрубился.

— Кстати, где мои вещи? Как-то мне неуютно в чужом доме в одних трусах.

— Это, наверное, первый случай, когда тебе неуютно в чужом доме в одних трусах, — хмыкнул Банников. — Вещи твои, Игорек, вон на стуле висят. И туфельки стоят, и даже носочки, смотри, развесил. Ничего не скажешь, профессионал.

— Талант не пропьешь, — буркнул Лысенко. — Слушай, ты не знаешь, как англичане этот джин пьют? Ну и дрянь редкостная! Воняет, как тройной одеколон, и голова просто пополам сейчас лопнет. То ли дело наша водочка или коньячок…

— Мне лично даже понравилось. Вкус такой… м-м-м… приятный, специфический, и с утра ничего не болит… Полезная вещь.

— Самогон какой-то еловый, — раздраженно бросил Лысенко. — Никогда не думал, Колян, что тебе такое может понравиться. Я лично думал, что у нас вкусы совпадают.

— А зачем тебе, чтобы у нас вкусы совпадали? Ты что, жениться на мне собираешься? Не знал я, Игорек, что ты у нас такой старомодный…

— Иди ты к черту!

— К вам можно? — В дверь осторожно постучали.

— Катерина, ты курить уже научилась? — строго спросил Лысенко.

— Нет еще, — растерялась Катя, — я сейчас на вождение иду, к Приходченко, а курить потом…

— Вот-вот, курить даже не научилась, а подслушивать под дверью…

— А я и не подслушивала, — вспыхнула Катя, — у вас, Игорь Анатольич, голос…

— Ладно, ладно, я пошутил. Иди к своему Приходченко, а то он не любит, когда опаздывают.

— Ключи возле двери, на гвоздике. Я побежала.

— Спасибо, Кать! — запоздало крикнул ей вслед Лысенко.

* * *

Радий Вадимович Хлебников хорошо помнил, как все начиналось. Зависть — плохое чувство. Оно заставляет людей бросать одни дела и начинать совсем другие, к которым не лежит душа, но которые захватывают целиком и душу, и тело. В двадцать восемь лет думаешь больше о теле, нежели о душе, хотя слово «психиатр» можно перевести именно как «душевед». Чужая душа — потемки. А уж собственная — тем более. В двадцать восемь он уже достиг всего, что ставил себе задачей, — написал кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, стал профессором — самым молодым в институте, несмотря на то, что за его спиной никто не стоял — ни папа-ректор, ни дедушка-академик, — никто не толкал вверх, никто не поддерживал на крутой лестнице карьерного восхождения. Одно только мешало, одно заставляло оглядываться по сторонам в поисках чего-то еще. И этим чем-то были деньги.

Они всегда жили хорошо, ни в чем себе не отказывая. Ни в еде, ни в отдыхе у моря, ни в добротных дорогих вещах. Отец получал немаленькую профессорскую зарплату, мать — солидную прибавку в платной поликлинике, так что Радий без оглядки на аспирантскую тощую стипендию мог посещать театры, водить девушек в кафе, покупать книги, пополняя домашнюю библиотеку, и доставлять себе прочие небольшие радости. Кроме стипендии мать умудрялась совать ему в карман десятку-другую, когда чувствовала, что сын в них нуждается. Вскоре «на булавки» стала оставаться зарплата младшего научного сотрудника, потом старшего, а позже в далеком Мариуполе умерла бабушка, ее добротный кирпичный дом продали и на эти деньги купили крохотную квартирку в панельном доме, запущенную, темную и сырую, но зато с телефоном и рядом с метро. Купили, надо сказать, вовремя, потому что вскоре наступило время так называемой перестройки. Экономика рушилась, Украина стала независимым государством, привычные деньги канули в небытие, по вкладам в сберкассе ничего нельзя было получить, появились купоны — разноцветные бумажки, больше похожие на игрушечные денежки от «Монополии». Сначала было терпимо — сто купонов приравнивалось к ста советским рублям, и пропавшие где-то в недрах государственной машины деньги в ближайшем будущем обещали вернуть один к одному. Но инфляция только набирала силу, и очень быстро счет пошел на сотни, тысячи, а затем и на миллионы. На родительские, накопленные в течение всей жизни восемнадцать тысяч, которые остались на сберкнижке, сначала можно было купить машину, через полгода — швейную машинку, еще через полгода — дамскую сумочку, а еще через несколько месяцев — ничего. Счет на миллионы стал привычным, карманы были набиты бумагой, добротная советская мелочь кое-где находилась по дому — то в кармане давно не надеванного пиджака, то в ящике письменного стола — и казалась чем-то нереальным. На пять копеек, например, можно было проехать в метро, за двушку — позвонить по телефону. Теперь в метро были пластиковые жетоны, а таксофоны повсюду стали совершенно бесплатными — дороже стоили их замена и обслуживание.

Появились первые нувориши, слово «иномарка» стало означать любую машину иностранного происхождения, чаще десяти-пятнадцати лет от роду, но на обладателя такого авто смотрели с уважением. Появилась и новая профессия — челнок. Челноки ездили в Польшу, там продавали утюги со знаком качества, паяльники, электроды для сварки — все, что можно было еще украсть, вынести, выменять и получить по бартеру на умирающих предприятиях. Из Польши везли джинсы «под фирму», косметику, обувь, белье, обои и торговали этим на специально построенном рынке «Под мостом», куда даже вход был платным, по билетам — чтобы отсеять публику, действительно желающую потратить свои кровные, от всякой безденежной шантрапы. Выражение «купил под мостом» стало идентичным «отоварился в бутике» и означало высшую категорию шика, моды и качества.

В здании старого ломбарда на центральной площади открылся магазин, куда народ входил тихо, с благоговением, как в музей, ибо здесь торговали привезенным не из Польши, а прямо «оттуда» — настоящими итальянскими туфлями, французской косметикой, духами, сыром, колбасой «салями» и датским печеньем, ваннами джакузи, что было символом немереной роскоши, — и все это в одном зале. Здесь продавали уже не за купоны, а за доллары. Доллар ходил свободно, покупался и продавался в обменках и прямо с рук на улице, за его покупку и продажу уже не сажали. Миллиарды долларов гуляли по стране, лежали в заначках, переходили из рук в руки и снились по ночам неудачникам. Неудачники, как правило, имели высшее образование и зачем-то продолжали работать в вузах, школах, на заводах, вместо того чтобы бросить все к чертовой матери, наплевать на невыплаченную за три-четыре года зарплату, под проценты занять денег на раскрутку и рвануть для начала все в ту же Польшу. Более опытные уже мотались без отдыха в Турцию, Грецию, возили норковые шубы, дубленки, кожу. Финансовые пирамиды давали прибыль, сравнимую только с прибылью ото всех египетских пирамид за тысячу лет туристического сезона.