Записные книжки - Уильям Сомерсет Моэм

Помимо таитянского наречия, здесь все пользуются и английским, и французским. Туземцы говорят по-французски, глотая окончания, а их акцент напоминает выговор русских, приехавших в Париж изучать язык. Каждый дом окружен садом, запущенным и диким: сплошное переплетение деревьев и немыслимо ярких цветов.

Таитянцы по большей части носят брюки, рубахи и огромные соломенные шляпы. Кожа у них, пожалуй, светлее, чем у большинства полинезийцев. Женщины ходят в просторных белых платьях без пояса, но многие одеты в черное.

* * *

Гостиница «Тиар». Расположена на окраине, примерно в пяти минутах ходьбы от таможни, и, выйдя за ворота, сразу оказываешься за городом. Перед гостиницей небольшой, полный цветов парк, окруженный живой изгородью из кофейных кустов. Позади двор, где растут хлебное дерево, авокадо, олеандр и таро. Если на обед хочется грушу авокадо, срываешь ее прямо с дерева. Одноэтажная гостиница со всех сторон обнесена террасами, одна из которых служит столовой. Есть небольшая гостиная с вощеным паркетом; там стоит пианино и обитая бархатом мебель с гнутыми ножками. Номера тесные и темные. Кухня находится в маленьком, стоящем на отшибе домике, там целыми днями сидит мадам Ловиана, надзирая за поваром-китайцем. Сама прекрасная повариха, она очень хлебосольна. Любой из соседей, проголодавшись, может прийти в гостиницу и его накормят. У Ловианы, метиски лет, вероятно, пятидесяти, очень белая кожа. Это женщина невероятных размеров. Она не просто толста, она огромна и бесформенна; одета в длинный розовый капот и маленькую соломенную шляпку. Мелкие черты ее лица не расплылись, но подбородок совершенно необъятный. Большие карие глаза подернуты влагой, а выражение лица приветливое и искреннее. Она охотно улыбается и от души подолгу хохочет. По-матерински заботится о молодых, и когда мальчишеского вида кладовщик с «Моаны» сильно напился, она на моих глазах подняла со стула свое грузное тело, вынула у парня из рук стакан, чтобы он больше не пил, и отправила сына доставить его прямиком на корабль.

* * *

Гардения «Флорида» — это национальный цветок Таити, маленькая белая звездочка, расцветающая на кустах с пышно-зеленой листвой и обладающая особым сладким будоражащим ароматом. Из нее плетут венки, ее втыкают в волосы, носят за ухом; в черных волосах туземок она сияет ослепительно ярко.

* * *

Джонни. С первого взгляда и в голову не придет, что в нем течет туземная кровь. Ему двадцать пять лет. Это довольно плотный молодой человек с курчавыми черными, редеющими со лба волосами и с чисто выбритым мясистым лицом. Он легко возбуждается и много жестикулирует. Речь очень быстрая, голос то и дело срывается на фальцет, говорит по-английски и по-французски бегло, но не слишком правильно, со странным акцентом; родной его язык таитянский. Когда он перед купанием переодевается в парео, в Джонни сразу проявляется туземец, и только цвет кожи выдает наличие в нем крови белого человека. В душе он таитянец. Любит здешнюю еду и обычаи. Гордится своей принадлежностью к местному племени и совершенно не испытывает ложного стыда полукровок.

* * *

Дом Джонни. Находится примерно в трех километрах от Па-пеэте, притулился на вершине невысокого холма; с трех сторон оттуда видно море, а прямо против дома — Муреа. Берег густо зарос кокосовыми пальмами, за ними высятся таинственного вида холмы. Большую развалюху, чем жилище Джонни, трудно и вообразить. Внизу просторная, похожая на сарай комната, несколько поднятая над землею, туда ведет невысокая лесенка; кое-где каркасные стены зияют щелями; сзади дома два небольших навеса. Один служит кухней; в вырытой в земле яме разводится огонь, на нем и готовят еду. На втором этаже два мезонина. В каждом стол, на полу матрац, больше ничего нет. Похожая на сарай комната — гостиная. Всей мебели только сосновый, покрытый зеленой клеенкой стол, пара шезлонгов и два-три очень старых обшарпанных венских стула. Комната украшена бахромчатыми листьями кокосовых пальм: одни прибиты к стенам, другими увиты балки перекрытий. С потолка свисает штук шесть японских фонариков, а букетик желтого гибискуса создает яркое цветовое пятно.

* * *

Предводительница племени. Живет в трехэтажном каркасном доме примерно в двадцати километрах от Папеэте. Она вдова вождя, получившего орден Почетного легиона в те времена, когда протекторат Франции сменился оккупацией острова; на стенах гостиной, обставленной дешевой французской мебелью, висят документы той поры, фотографии разнообразных знаменитых политиков с их дарственными надписями и обычные групповые свадебные снимки темнокожей родни и гостей. В спальнях негде повернуться из-за огромных кроватей. Вдова вождя — большая тучная седовласая женщина; один глаз у нее закрыт, но нет-нет да откроется и тогда сверлит вас загадочным взглядом. Она носит очки, потертый черный капот и, удобно расположившись на полу, курит местные сигареты.

Вдова мне рассказала, что в доме неподалеку есть картины Гогена, и когда я выразил желание их посмотреть, кликнула мальчика, чтобы тот меня проводил. Проехав километра три по дороге, мы свернули на топкую, заросшую травой тропу и наконец добрались до очень убогого каркасного домишки, серого и ветхого. Никакой мебели, кроме нескольких циновок, в доме не было; на веранде копошилась орава чумазых ребятишек. Там же лежал молодой человек и курил сигареты, рядом праздно сидела молодая женщина. Вышел приветливо улыбающийся хозяин дома, смуглый туземец с приплюснутым носом, и заговорил с нами. Пригласил в дом, и мне сразу же бросилась в глаза расписанная Гогеном дверь. По словам хозяина, больной Гоген некоторое время пролежал в этом доме, и за ним ухаживали родители теперешнего владельца, которому тогда было десять лет. Художник был доволен уходом и, выздоровев, пожелал оставить по себе память. В одной из двух комнат домика имелось три двери, в каждой верхняя, разделенная надвое филенка была застеклена, и он на всех стеклах нарисовал картины. Две из них расцарапали дети; на одной краски почти не осталось, лишь в углу смутно угадывалась голова, на второй же виднелись очертания женского торса, с грацией и страстью откинувшегося назад. Третья сохранилась прилично, но было совершенно ясно, что через несколько лет она будет точно в таком же состоянии, что и две первые росписи. К картинам как таковым хозяин не испытывал ни малейшего интереса, они лишь напоминали о покойном госте, и когда я ему заметил, что две последние еще можно сохранить, он дал понять, что не прочь продать третью.

— Но тогда мне придется купить новую дверь, — сказал он.

— Сколько же она стоит? — спросил я.

— Сто франков,

— Ладно, — сказал я, — даю вам двести.

Лучше взять картину сразу, пока он не передумал, мелькнуло у меня в голове; мы принесли из нашей машины инструменты, отвинтили шурупы на петлях и унесли дверь. Вернувшись в дом предводительницы племени, отпилили нижнюю филенку, чтобы легче было везти картину на стекле, и так переправили ее в Папеэте.

* * *

На маленьком открытом суденышке, забитом туземцами и китайцами, я отправился на Муреа. Капитаном был светловолосый краснолицый туземец с голубыми глазами, высокий и плотный; он немного говорил по-английски, возможно, отцом его был английский моряк. Как только лодка вышла за рифовую гряду, стало ясно, что путешествие будет не из легких. Высокие волны хлестали через борт, вымочив нас насквозь. Лодку качало и швыряло с боку на бок. Внезапно налетали порывы шквалистого ветра, обрушивая на нас потоки ливня. Волны были, казалось, величиной с гору. Лодка то взлетала вверх, то проваливалась вниз, сердце возбужденно (а у меня и испуганно) трепетало. И все это время на палубе сидела старуха-туземка и безостановочно курила большие местные сигареты. Маленького китайчонка то и дело отчаянно рвало. С большим облегчением мы увидели приближающийся Муреа, скоро стали видны кокосовые пальмы на берегу, и мы наконец вошли в лагуну. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Все промокли до нитки. Мы пересели в присланный за нами вельбот, а по мелководью пришлось идти вброд. Потом еще километров шесть мы брели по расквашенной дороге, через ручьи и речушки, а дождь лил не переставая, покуда мы не добрались до дома, где нас ждали и где нам предстояло остановиться. Сняв одежду, мы облачились в парео.