Мемуары фельдмаршала. Победы и поражение вермахта. 1938-1945 - Вильгельм Кейтель

Однако больше всего меня тревожили тогда мысли фюрера о возможной войне с Советским Союзом, на эту тему он подробно распространялся в неофициальном разговоре с Йодлем и мной во время моего первого рабочего дня после отпуска. Как сказал мне Йодль, когда мы ехали домой, что это было продолжение того разговора, который он вел с Йодлем в конце июля; как я сам выяснил, уже давно шло изучение вопроса ускоренной переброски нескольких дивизий из Франции: главнокомандующий сухопутными войсками получил личный приказ Гитлера сосредоточить в Польше несколько дивизий и рассчитать время, необходимое для переброски войск в противовес массовому сосредоточению русских сил в Прибалтике и Бессарабии, – обстоятельство, вызывавшее у фюрера дурное предчувствие о намерениях Советского Союза.

Я сразу же возразил, поскольку от сорока до пятидесяти наших дивизий скованы в Норвегии, Франции и Италии, и они не могут быть отозваны из этих стран и использованы в какой-либо войне на востоке, а без них мы будем слишком слабы. Гитлер тут же ответил, что это не повод для того, чтобы не предпринимать действий для отражения нависшей над нами угрозы. Он уже приказал Браухичу, сказал он, удвоить количество танковых дивизий.

В конце он добавил, что создал такую могучую армию не для того, чтобы она гнила до конца войны: эта война не закончится сама собой, и он совсем не собирается использовать свою армию против Британии весной 1941 г., потому что вторжение тогда будет уже невыполнимо. Поскольку он сразу же возобновил свой разговор с Йодлем, я так ничего больше и не сказал, но позднее решил узнать у Йодля, что уже обсуждалось во время моего отсутствия и какие действия уже предпринимались.

На следующий день я попросил короткого свидания с фюрером, намереваясь узнать от него лично, каковы причины его мрачных подозрений о намерениях России. Его ответ, вкратце, был таким, что он никогда не упускал из виду неизбежности столкновения двух миров с диаметрально противоположными идеологиями, что он не верит, что этого можно избежать, и поэтому для него будет лучше, если это тяжелое бремя он возьмет на себя сейчас, вдобавок ко всем остальным, а не завещает ее своему преемнику. Кроме того, он полагал, что есть много признаков того, что Россия уже готовилась к войне с нами, и она уже далеко вышла за пределы соглашений с нами в отношении стран Балтии и Бессарабии, в то время как наши руки были связаны войной на западе. В любом случае, сказал он, он хочет только принять меры предосторожности, чтобы не быть застигнутым врасплох, и он не собирается принимать каких-либо решений до тех пор, пока не разузнает, насколько обоснованны его подозрения насчет них. Когда я вновь возразил, что наши силы были уже полностью заняты на других театрах боевых действий, он ответил, что он собирался спросить у Браухича об увеличении наших сил и отзыве некоторых из них из Франции. На этой ноте наша беседа закончилась, так как его вызвали на информационное совещание.

Этот вопрос настолько сильно беспокоил меня, что я был полон решимости написать личный меморандум по этой проблеме, без обращения в оперативный штаб и без поддержки подробной статистикой. Так появился мой меморандум во второй половине августа, и даже Йодль не знал о нем. В результате [Нюрнбергского] трибунала история моего визита к министру иностранных дел, фон Риббентропу, в Фушль стала хорошо известна: я хотел любой ценой убедить его отговорить фюрера от этой затеи, до того как Гитлер сможет перетянуть его на свою сторону. И мне это удалось: во время очень личного разговора Риббентроп поклялся подержать меня с политической точки зрения. Мы пообещали друг другу ничего не говорить о нашем разговоре Гитлеру, чтобы нас не обвинили в сговоре против него.

После военного совещания несколькими днями позже я передал фюреру написанный мной меморандум; он обещал обсудить его со мной после того, как внимательно изучит материал. Несколько дней я прождал напрасно, и тогда я напомнил ему об этом и был вызван к нему в этот же день. То, что происходило потом со мной и Гитлером, походило скорее не на разговор, а на одностороннюю лекцию о базовой стратегии, изложенной в моем меморандуме; он его нисколько не убедил. Мои ссылки на заключенный нами в прошлом году пакт с Россией были всего лишь заблуждением: Сталин так же мало был склонен считаться с этим договором, как и он сам, если обстоятельства изменятся и возникнут новые условия. В любом случае единственными мотивами Сталина при подписании этого пакта были, во-первых, гарантировать себе долю в разделе Польши и, во-вторых, подтолкнуть нас к развязыванию войны на западе, в надежде, что мы увязнем там и истечем кровью. Сталин планировал с выгодой использовать этот период времени и наши собственные тяжелые потери, чтобы позднее ему было легче покорить нас.

Я был очень огорчен этой жесткой критикой и тоном, каким он высказал это, и предположил, что будет лучше, если он заменит меня, как начальника ОКБ, на кого-нибудь другого, чьи стратегические суждения будут иметь для него большее значение, чем мои. Я чувствую, что не соответствую своей должности, добавил я, и прошу отправить меня командующим на фронт. Гитлер резко отверг это: разве он не имеет права сообщить мне, что, по его мнению, мое суждение было неправильным? Он действительно должен запретить своим генералам впадать в истерики и просить отставки всякий раз, когда кто-нибудь выговаривает им, и в любом случае он не имеет возможности оставить свой пост. Он хочет, чтобы стало понятно раз и навсегда, что никто, кроме него, не имеет права решать, уйти кому-нибудь в отставку или нет, если он считает, что они подходят для этой должности, а до тех пор этот человек будет исполнять свои обязанности; предыдущей осенью, сказал он, он должен был высказать Браухичу то же самое. Мы оба встали, и я без слов покинул его кабинет. Он держал в руке написанный мною меморандум, который исчез в его сейфе или, может быть, был сожжен. Черновик моего меморандума может находиться среди бумаг оперативного штаба ОКБ, поскольку Йодль и Варлимонт заявили, что читали его.

Здесь я хочу обойти дальнейшее развитие наших отношений с Советским Союзом, визит к нам Молотова в начале ноября и то, как Гитлер решил, что нужно однозначно готовить кампанию в России. Реальная последовательность событий в январе 1941 г., исчерпывающий доклад Гитлеру начальника Генерального штаба сухопутных войск о степени готовности к войне, достигнутой нами и противником, был также подробно рассмотрен на трибунале – и в некоторой степени из моих собственных показаний об оборонительных действиях, – что нет необходимости задерживаться здесь на этом. Но нельзя не подчеркнуть, что, хотя мы продолжали укреплять наши восточные границы и демаркационную линию между нами и Россией, мы всегда, как в количественном, так и в качественном отношении, сильно отставали от концентрации русских войск. Советский Союз методично готовился к нападению на нас; и их приготовления вдоль всей линии фронта была раскрыты нашим нападением 22 июня 1941 г.

В результате наших различных взглядов на войну с Россией мои отношения с Гитлером вновь ухудшились, что я видел по его замечаниям, когда мы касались вопросов, связанных с Восточным фронтом, разногласия между нами не были в достаточной степени разрешены.

Однако после начала нашего превентивного наступления[28]я был вынужден признать, что он все-таки был прав в оценке неизбежности нападения России на нашу страну, но – вероятно, из-за моих воспоминаний об осенних учениях Красной армии в 1931 г., когда я в качестве гостя посетил Советский Союз, – мои взгляды на возможность России вести войну значительно отличались от взглядов Гитлера.