Мужчина несбывшейся мечты - Евгения Михайлова

Этот идиот говорит мне, что я оставила улики — бокалы, вино с морфином, чтобы подставить Земфиру. Он с таким бредом собирается пойти в суд? Я пришла домой, вокруг бардак, следы супружеской измены — в спальне, кухне. Вонь от ее дешевых духов, в туалете валяется салфетка с ее жуткой помадой. Муж отмокает в ванне. Я ни о чем не догадываюсь, он по несколько часов там обычно лежит. Я страдаю, бешусь, потом иду проверять, что с ним. А надо было бы все мыть, оттирать, прятать? С какой стати? Я не знала, что Степу уже убили. Мне в голову не пришло, что в бутылке отрава. Я не хотела убирать, я хотела это все бросить ему в морду. И, уверена, он ползал бы на коленях, просил прощения и говорил бы, что эта подстилка сама к нему привязалась, он просто не знал, как от нее избавиться, Ну, и просто использовал, как любой мужик на его месте. Он мне постоянно это говорил. Для Степана важнее всего на свете была семья. Наша семья. Это очень многое значит. За это я его и выбрала. Он не самый умный, не самый храбрый и стойкий. Но он был предан нам с сыном.

Возвратилась с очередного допроса. Тьфу, как же противно! Во рту привкус грязной тряпки. Любую семейную жизнь можно вывернуть наизнанку, найти в ней отвратительные подробности, чтобы занести в протокол. Им нужно взять убийцу, она у них в руках, но хочется покопаться и там, где все в порядке. Единственный повод издеваться надо мной — это как раз следы ее преступления. Почему, мол, она не убрала улики против себя? Да потому, что тупая! Потому что психопатка. Потому что была пьяная, наконец. И потому что была в ярости после того, как он ее послал на… все четыре стороны.

Все. Забываю это. По крайней мере, до завтрашнего утра. Это просто очередное испытание. Я из него выберусь, я слеплю опять свою жизнь из обломков, найду способ использовать это в наших с сыном интересах.

Брожу по квартире. Как странно. Мне никого не нужно сейчас ждать. Мне не нужно убирать и готовить ужин к тому часу, когда Степан откроет дверь своим ключом. Да, неплохое было время. Мы ладили, мы друг друга понимали. Мы были во всем едины, что делало нас такими защищенными. От многого, но главным образом, от ненормальной родственной неприязни.

Я никогда не могла ответить ни свекру, ни Антону так, как они того заслуживали. Степан бы мне этого не простил. Он понимал, конечно, что к нему относятся несправедливо, но в нем жила такая униженность перед ними — перед этими большими умниками, исключительными интеллигентами, — как будто его нашли под забором, а не родила та же мать от того же отца.

Его униженность, их к нему несправедливость, потребность в моей защите, — все это исчезло вместе с моим несчастным мужем. Свой последний день он провел не со мной, не с нами. Он провел его с дешевой уличной тварью. И вот это не исчезло вместе с ним. Кто сказал, что мертвым все нужно прощать? Ха! Я не делаю ни для кого такого исключения. И я верю в наказание — не здесь, так там. Собственно, Степан как раз здесь его получил. Представляю себе картину такого убийства, у него была возможность понять, что происходит. Он, конечно, не верил сначала, что это всерьез. Он хотел жить. Он такой простой маменькин сынок. Мне его жалко?

Вот я сейчас говорю сама с собою — «он уже отмучился». А жалко мне только себя. Своих сил, своих попыток бить лапками молоко, чтобы, как лягушка, взобраться на масло. Я проведу ножом по своей руке — мне будет больно. Наглотаюсь снотворного — будет тошно. Меня скрутит грипп, рак, чума, а я все равно должна буду встать и продолжать бороться за себя и семью. А он уже спит, его короткая, бесцветная, сытая и спокойная жизнь закончилась. Можно сказать, восторгами любви.

Мне в этот вечер, наконец, стало легче от того, что он не откроет дверь своим ключом. Не будет врать, как делал это в последнее время. Когда и как говорить с его родней на другом языке — об этом я подумаю, когда закончится следствие. А пока… Пока помечтаю. Чего я хочу? Я хочу казни Земфиры. Даже не смерти, а именно мучений, страданий, нищеты и всего того, что заслуживают грязные подзаборные девки, которые охотятся на чужих мужей. Это справедливо. И не говорите мне о том, что есть женщины, которые в моей ситуации о таком не мечтают. Таких нет. Есть те, которые настолько лицемерны, что даже себе в этом не признаются.

Я заварила себе сразу три Катькиных травы. Выпила два стакана. Постелила свое лучшее постельное белье, нашла новые подушки и одеяло. Я продолжаю истреблять запах измены Степана, его омерзительных случек с тощим и бесстыжим скелетом. Я удобно улеглась и наконец поплыла в теплые и странные сны, какие у меня всегда бывают от этих отваров.

Проснулась среди ночи, как будто меня ударили чем-то горячим в живот. Села, прижала руки к груди: сердце колотится, рвется. Но это не страх, не тоска. Это протест тела, которого лишили скромного супружеского пайка. Наверное, это вдовий синдром. Страшно от того, что руки, которые тебя обнимали, это руки покойника. Страшно, что его холод проникает туда, где было тепло, где загорался женский костер. Наверное, у каждой вдовы это по-разному, но я почувствовала бешеное желание вырваться из могильного мрака. Меня сейчас устроит только мужчина, которого не нужно и нельзя любить. Мне нужна сексуальная машина, не знающая человеческих эмоций, любопытства, жалости и привязанности. Только с таким мужчиной я могу отпустить в себе то, о чем до сих пор сама не знала. И такой вариант есть. Так что спасибо, Степан, за мою новую свободу. Она же месть вам всем.

Мне кажется, Кристина заболела. Мне кажется, Антон на пределе. Я не могу освободить собственное сердце: оно сжато такими стальными, беспощадными тисками, что вздохнуть полной грудью не получается очень давно.

О чем бы я ни подумала, за что бы мысленно ни уцепилась, как за надежду, я вижу тупик. Выхода нет. Холодная и мрачная очевидность проникла в мою кровь, в мои мысли, в мои сны. Все иллюзии в прошлом. Мы ни с чем не справились. И каждый день отодвигает нас от возможности единения, понимания, возврата в теплый уют семьи.

И при этом наши отношения с Антоном не просто не остыли. Наоборот, они превратились в адский сплав отчаяния и упоенного объятия, как перед смертью. Мы оба обреченно понимаем: что бы ни произошло в следующую минуту — горе, угроза, конкретная опасность, — ничто не разъединит нас. Мы и не подумаем спасаться бегством друг от друга. Антон мне сейчас не звонит с работы или дороги о времени приезда. Он просто едет, а я подхожу и открываю дверь за несколько секунд до его звонка. Немыслимая близость, неслыханное родство. Мое неожиданное, невообразимое, ни с чем не сравнимое женское счастье. Как оказалось, это всего лишь яркий лучик, разрывающий суровое полотно моей жизни, сотканное из преданности, долга, ответственности, вины. Лучик — не смысл существования.

С утра позвонила Кристине и сказала, что иду к ней. По телефону у нас вообще не получается контакта. Она просто молчит. Я собрала судки с обедом — холодный литовский свекольник, котлеты из индейки с кабачком, малосольные огурцы, малина и мороженое. По ночам, когда я остаюсь одна, когда даже вина не может остудить мою голову и тело, я готовлю еду для Кристины. Считаю калории, витамины, вспоминаю все, что она любит, что ей хоть раз понравилось. Допускаю, что покажусь ей жестокой лицемеркой. Но это не самое страшное. Это еще не приговор. Я успокаиваю себя тем, что найду возможность если не вернуть ее доверие, то хотя бы заставить поверить в мою искренность. В одном: я люблю ее не меньше, чем раньше. Я люблю ее и хочу поддержать, как в первый день ее беды, но сейчас это желание умножено на раскаяние и безысходность. Безысходное раскаяние. А вдруг мы с этим справимся? Она ведь уже не девочка-подросток. Она — взрослая женщина, знающая цену любви.