Мезенцефалон - Юрий Бригадир

Я вошел в кухню и спросил:

– Почему?

Ленка стремительно мыла посуду.

– Для тебя первым легко стать. Единственным легко стать. Даже умным легко. А остаться ты таким не можешь – много сил надо, а ты слабый. Слабый и ленивый… Вот так… Импульс есть, а толку нет…

– Перестань…

– Что «перестань»? – Она бросила в раковину очередную посудину и повернулась. – Я неправду говорю?

– Правду… Дай денег, мне похмелиться надо…

– Аааа!!!! – Ленка закрутила кран, вытерла руки полотенцем и взяла со стола свою сумку. – Твою мать… Денег ему… На, скотина! – она достала сто рублей, невероятную в моем нынешнем состоянии сумму, практически неземное богатство, и положила на стол. – Стой! – вдруг подумала она. – Так, вот тебе еще пятьсот. Сейчас напишу, что нужно купить! – Достав из сумки блокнот и ручку, она молниеносно написала список, с треском оторвала листок и сунула мне в руки.

Уже через десять секунд меня не было…

Когда ты пьешь, то первые несколько недель совесть еще есть. Потом она как-то резко сдает. А еще через несколько месяцев все нравственные проблемы решаются очень быстро, без проволочек. Принцип один, как я уже упоминал, – похую все принципы. За бутылку водки легко продаются три родины оптом или одна мать в розницу, расчлененкой. Врется даже не легко, а спонтанно и рефлекторно. Так, походя и не останавливаясь, кот убивает бабочку и идет дальше по своим делам, тут же забыв об этом самом насекомом.

В запое вдохновенно занимаются любые деньги, которые вообще человек способен одолжить, – до завтра. В крайнем случае – до послезавтра… Или до получки, которая наступит ровно через полвека, минимум. Время не имеет смысла, как не имеет смысла человеческое страдание, как совершенно призрачной становится душа или еще какая-нибудь эфемерная, ненужная хрень. Говорят, у наркоманов это еще резче, но с ними я не общался. Другая ниша и другое зелье. Болтаясь по изнанке жизни, мы иногда с ними встречались, как встречаются на теле человека, например, две банды вшей – головных и лобковых. Но, поскольку вшам делить нечего, то они расходятся, не пересекаясь. Так и мы, едва удостоив взглядом покореженных приходом торчков, проходили мимо. Помню, как-то сидели в сквере, а на соседней скамейке долго, очень долго загорал один наркоман. Мы сходили за первой, второй, вернулись, опять шлялись, опять вернулись, опять пили. К вечеру, покидая скамейку, я увидел, что он умер. Вернее, на него обратил мое внимание Китаец. Он сказал:

– Я так думаю – еще днем отъехал… Да лень было проверять.

Я кивнул, и мы прошли, удостоив труп от силы секундным любопытством. А торчок все сидел, смотря прямо через крону дерева на звезды. А еще я вспомнил, как утром его привели, еще живого, лучшие закадычные друзья, посадили и пошли по своим делам. Они, я так понимаю, еще тогда поняли, что надо линять. У наркоманов обостренное чувство смерти. Как нюх у собак.

…Я прибежал в супермаркет, взял корзинку, проскользнул в торговый зал и стал лихорадочно по списку в нее все засовывать. Масло… Молоко… Колбаса… Вам какую, мужчина?.. Что значит – «какую»? Тут не написано, мать вашу, – какую. Тут написано – колбаса! Вон той херни дайте, она вроде из мяса… Хлеб… Вот, какой поближе… Сыр… Не, этот дорогой… Вот, пойдет… Яблоки… Ладно, хуй с ним, пусть будут яблоки.

Салфетки??? Это еще зачем? Вот дает Ленка! Конфеты… Зачем ей конфеты? Десяток яиц, пельмени… Ну, это ладно… Чай тоже… Зелень… Согласен. Все, быстро за водкой!

Сердце рвалось наружу… Я подскочил, схватил пластмассовую бутылку слабоалкогольного тоника, свинтил пробку и махом отпил половину. Постоял. Полегчало. Охранник посмотрел мне прямо в глаза через два ряда товаров. Я подмигнул ему. Он пожал плечами и отвернулся. В конце концов – это почти уже мой товар.

Теперь предстояло решить, как поступить. Сто рублей моих. Это две бутылки отвратной водки или одна нормальной. Но это и пять бутылок разбавленного спирта буквального вот за углом на втором этаже. А еще это одиннадцать флаконов «Тройного», только я не знаю, где его Китаец берет. А еще это вообще не поддающееся учету количество бытовой химии. Например, стеклоочистителя… Это трудная математика. Это жизненная математика. Ошибаться нельзя…

А еще Ленка попросила бутылку пива. Твою мать, что за марка такая? Тьфу… Пойду смотреть. Пиво нашлось, и стоило семьдесят рублей маленькая бутылка ноль тридцать три. Я с ума сойду от этих цен. Это ж упиться – одеколону… Эх…

Я решил купить очень плохой, но все же магазинной водки, а сдачу оставить на завтра. Допив в очереди пластиковую бутылку, я расплатился и в отличном настроении пошел домой. В кармане оставалось еще семьдесят семь рублей. Почти два дня жизни. А если найду еще рублей десять, то и на третий останется… Плюс Китаец явно что-то найдет. Тот еще сталкер. И будет нам счастье…

…Не понимаю. Не понимаю, как за те полчаса максимум, что меня не было, Ленка успела полностью привести в порядок квартиру. Даже повесила на место вешалку и сменила шторы.

В какой-то момент мне даже показалось, что ничего не изменилось. Что не было долгих месяцев ее отсутствия, что сейчас я подойду, привычно чмокну ее в щечку, и все пойдет как прежде… И не будет водки, цикад, тяжелых бессмысленных раздумий и постоянной тоски по хрен знает чему, необъяснимому. Вся моя жизнь… вся моя жизнь, как картина какого-нибудь душевнобольного – рисовать легко, объяснять трудно…

Я так и сделал – подошел и чмокнул ее. Нарисовал, то есть… Заебенил автопортрет с натюрмортом…

– Фу, – сказала она, – иди-ка в ванную…

– Я только выпью, – сказал я, прорвался на кухню, скинул пакеты и нашел в одном из них бутылку. Сорвав зубами пробку, я налил себе полстакана, потом подумал, налил три четверти, выдохнул в сторону и залпом выплеснул в рот. Водка привычно упала вниз и обожгла желудок…

…Взвинченные нервы, бессонные ночи, цикады, вгрызающиеся тебе под кожу, бубнение за стеной – все кажется, что говорят про тебя, вообще все вокруг только и ждут, чтобы ты потерял бдительность и повернулся к ним спиной. Они все до одного враги, они будут стрелять тебе в спину, буду стрелять в тебя спящего, будут стрелять, когда ты только на секунду расслабишься, а потом еще долго будут топтать тебя мертвого. За стенами комнаты ночи напролет кто-то включает магнитофоны и ленту за лентой прокручивает все твои разговоры за десять лет. За тобой охотятся все собаки, все голуби и все коты. Они только с виду шерстяные. Под тонкой кожей и искусственным мехом у них стальной скелет и телескопические глаза. Ты уже не можешь просто так выйти из подъезда. Тебе обязательно надо сначала послушать мир, прижавшись ухом к двери. Там шелестят шины машин, раздаются детские голоса, смех и перестук каблуков. И ты знаешь – это все видимость. Это кто-то так настроил фоновые звуки, чтобы ты не беспокоился перед смертью. Ты бы вообще не выходил на улицу, но нужен разбавленный спирт, который вчера еще тебе продавали градусов о сорока, а сегодня уже плюнули и всучивают градусов о тридцати в лучшем случае. Все против тебя – весь мир. Ты наточил перочинный нож. Это подвиг, потому что любое движение причиняет боль, а точить нож с помощью бруска надо долго. На это потребуется три часа и литр разбодяженного спирта. Но ты наточил его, протер до блеска и никогда не ходишь без него. Ты идешь по улице – руки в карманах, но одна рука до синевы напряжена и сжимает нож. Ты опасен, потому что опасны все. Стоит только кому-то пройти рядом, и ты уже готов всадить в него лезвие. Не дай бог кто-то возникнет незаметно из-за угла! Все смотрят тебе вслед, все слишком часто бубнят и говорят о тебе. Все говорят о тебе. Все. Все. Все на свете. Весь мир охотится на тебя. И ты знаешь, как с ним бороться. Надо убить весь этот мир первым. Надо успеть опередить его на полсекунды. Надо просто помнить – сзади никого нет. Старый друг из детства, уже мумифицированный, он так был прав, так был предан и так рано умер. Сзади никого нет, никто не поможет, ты один… Все, все, все… Все на этом свете – хищники, а ты жертва. Но если успеть первым, то, возможно, станет наоборот…