Гусарский насморк - Аркадий Макаров

Изогнувшись дугой, Шурочка порывисто прижала мою голову к себе, стараясь опустить всё ниже и ниже. Пушистая вязаная кофточка надета была на голое тело, и вот я, уже захлёбываясь в восторге, оказался под ней в пахучем и сладком блаженстве. Я был настолько поражён нежностью и податливостью её живота, что, казалось, вот-вот прорву эту оболочку и проникну туда весь, как есть, вместе с жестяными кирзачами и со шмотками родного чернозёма на них, в самое её чрево.

Уткнувшись носом в крепкий узелок её пуповины, я, вероятно от возбуждения, стал терять сознание, проваливаясь куда-то в доселе незнакомую мне истому. Казалось, моё тело потеряло вес и парило над бездной. Я рассасывался, растворялся в душном обмороке бесконечно долго, забывая обо всём и обо всех на свете. Усилием воли стряхивая охватившее меня сладкое оцепенение я, выныривая, выпростал голову.

Откинувшись, как на подушках, Шурочка полулежала, опираясь затылком о крылечный столб. Мне было стыдно и страшно одновременно. Берег моего детства уносился всё дальше и дальше в знойное марево. Лодка моя, брошенная на произвол, то взлетала, как птица, на гребень волны, то вновь проваливалась в голубую стремнину. Канат, которым я был связан с уходящим берегом, лопнул со звоном, и я, болтаясь в лодке, лихорадочно искал весла, чтобы грести назад, в белоснежную чистую гавань, но Шурочка выбросила вёсла за борт, и руки мои загребали горстями только воздух, нигде не находя опоры. Ужас неотвратимо надвигающегося на меня невероятного и несказанно притягательного «нечто» входил в каждую мою клетку, колебля её и не давая успокоиться. От спазмы в горле я не мог выговорить ни слова, и только хрипло мычал что-то нечленораздельное, бестолково тычась мокрыми губами в Шурочкино лицо.

Рассыпчатый весёлый, без малейшего намёка на издёвку, смех моей неожиданной подруги, тем не менее, обрушился на меня ледяным градом. Испуганно отпрянув, я вжал голову в плечи, будто прячась от опасности, но Шурочка нежно потрепала меня за мочку уха.

– Ах, ты, баловник! Ах, ты, проказник какой! Чему вас только в школах учат, а?

Я от двусмысленности своего положения смущённо зашмыгал носом. Что мне было ей ответить?

Она смеялась, а я потерянно хлопал глазами, не зная, что делать: заплакать, или тоже беспечно рассмеяться.

Машинально щелкая зажигалкой, я увидел в коротких магниевых вспышках её лучистые блестящие глаза и неотразимо прекрасное лицо.

Неожиданно, зябко передёрнув плечами, Шурочка перенесла через меня ногу, встала надо мной, и медленно и сладко потянувшись, зарылась в мою лохматую голову, с наслаждением втягивая воздух. Я чувствовал волосами, всей кожей головы, как трепетали её ноздри.

Держа меня за рукав, Шурочка оттолкнула тихо простонавшую дверь, и вот мы уже оказались в непроглядной тьме дощатых сеней. Запахи домашней кухни обволокли меня, отчего невероятно захотелось есть, и я шумно сглотнул слюну.

– Пойдём чай пить, – почему-то заговорщицки зашептала она, щекоча губами моё ухо. Её дыхание проникло за воротник рубашки, и я чуть не закричал от мучительного наслаждения.

Шаря в темноте, нащупывая дверную ручку, Шурочка кончиками пальцев быстро пробежала по мне, скользнула под низ живота, и тут же, будто обжигаясь, быстро отпрянула.

Спутница моя теперь почему-то не спешила в дом, и я на мгновение потерял её, беспомощно разводя руками в кромешной тьме. Ощупывая ладонями пространство вокруг себя, я пальцами упёрся в нежные и податливые, будто слегка подталые, груди, прикрытые тёплым на ощупь трикотажем. Шурочка поймала мою ладонь и, целуя, крепко прижала её, затем медленно опустила вниз. Пальцы мои судорожно сжимались, захватывая ткань её юбки.

Коротко вскрикнув, Шурочка резко оторвала от себя мою руку.

– Ой! Дурачок неосторожный! У меня здесь шрам от аппендицита. Уже год, как вырезали, а – резко потянется – больно! Не веришь? Потрогай! – она настойчиво потянула мою ладонь к себе, и пальцы мои очутились между её подтяжками для чулок и прохладным шёлковым ручейком трусиков.

То ли хирург был высшей квалификации, то ли ещё что, но шрама от аппендицита не обнаружилось, только упруго билась под пальцами наполненная молодой и нетерпеливой кровью паховая жила. Рука моя, ещё не понимая, что делает, поднырнула под тонкий и, как мне показалось, слегка влажный шёлк, очутившись в жёстких зарослях осеннего луга. Я был страшно удивлён и обескуражен: горсть прошлогоднего сена – и… ничего больше! Совсем ничего! Только бесконечно-нежная складка со скользкой ложбиной посередине. И это всё?! Как же так? Мои пальцы озадаченно, на ощупь, стали осваивать окрестность, погружаясь в горячее и трепещущее устье.

Втиснувшись в меня, Шурочкино тело коротко содрогалось, то ли от боли, то ли ещё от чего. Я, испугавшись, выдернул руку. Ещё толкнувшись несколько раз, моя мучительница сразу обмякла, повиснув у меня на плечах. Здесь я по-настоящему растерялся, не зная, что предпринять и, прижав к себе, обнимая, поддерживал послушное и беспомощное тело.

Через мгновение, глубоко вздохнув, Шурочка пришла в себя, выскользнув из моих рук. По нахлынувшему на меня теплу я понял, что избяная дверь открылась. Прошмыгнув в дом, я остановился у порога, боясь в темноте налететь на что-нибудь. Яркая вспышка света выхватила из ночи небогатое убранство русской избы. Чисто побеленная натопленная печь дышала уютом. В углу, застеленная кружевной накидкой, стояла железная кровать с пухлыми лежащими друг на дружке подушками в розовых наволочках. По всем приметам, это, наверное, Шурочкина постель. Посередине постели, уставясь неподвижными глазами в потолок, лежал большой, сшитый из жёлтого плюша, медведь. Напротив кровати, по левую руку от меня, под тёмными иконами, в углу тяжёлым и вместительным кубом возвышался сундук, прикрытый самотканым, из цветастых лоскутов ситца, ковриком. Из-под коврика кованой серьгой свисал старинный замок с огромной скважиной для ключа. Сундук, ещё, наверное, купеческих времён, гляделся ярким и праздничным. На сундуке лежало скатанное одеяло, сшитое так же, как и коврик, из разноцветных лоскутков материи. Вероятно, здесь было лежбище самой бабки Нюры.

Переминаясь с ноги на ногу, я стоял у порога, не зная, что делать дальше. Шурочка, не раздеваясь, гремела у плиты чайником, наливая в него воду из стоящего рядом на лавке большого оцинкованного бака.

От её слегка помятой причёски, зашпиленной замысловатой брошкой, от покатых плеч и спины веяло таким домашним, таким знакомым теплом, что я невольно опустился на сундук. По крашеному масляной краской полу от электрической лампочки разбежались яркими зайчиками световые блики. Мои кирзачи выглядели здесь, как гусеничный трактор на детской площадке.

С ужасом я понял фатальную неизбежность – разуваться. В данной ситуации это было никак невозможно, потому что вместо шерстяных носок мои ноги были обмотаны концами рваного материнского вязаного платка – тепло и удобно, но не мог же я это тряпье выволакивать наружу, хотя бедность, как известно, не порок.

Пока Шурочка возилась у печи, подкидывая на ещё не успевшие остыть угли поленья, она не обращала на меня никакого внимания, будто забыла, что я стою здесь в избе у порога, прямо за её спиной. Когда дрова разгорелись, и весело зашумел алюминиевый чайник, Шурочка выпростала руки из рукавов плаща и повесила его на гвоздик возле самой двери, затем, вытащив заколку, встряхнула головой, отчего волосы светлыми волнами сбежали ей прямо на плечи. В избе было жарко, и Шурочка, ничуть меня не стесняясь, высоко подняв юбку, расстегнула подтяжки, и стала медленно скатывать вниз тонкие капроновые чулки, ставя попеременно на стул то одну, то другую ногу. Полоска бедра между чулком и юбкой была настолько умопомрачительна, что я, с трудом себя удерживая, зажмурился ослеплённый притягательной силой женского тела. Когда я открыл глаза, Шурочка уже стояла возле меня и загадочно улыбалась.