Красота - это горе - Эка Курниаван

Никто не знал, почему Товарищ Кливон пошел в коммунисты, ведь он всегда любил пожить на широкую ногу, хоть родом и был из небогатой семьи. Отец его, тот был настоящий коммунист и оратор выдающийся. При колониальном правительстве чудом выжил, избежав ссылки в Бовен-Дигул, но японцы с ним расправились – его бурная деятельность и бесконечные листовки им были поперек горла. Однако ничто не предвещало, что Кливон пойдет по стопам отца. Учился он отлично, даже два раза перескочил через класс – казалось, перед ним открыты все пути.

Сказать по правде, Кливон больше напоминал блудного сына, чем дисциплинированного молодого коммуниста. Он заправлял шайкой соседских мальчишек, промышлявшей мелким воровством – таскали кокосы, дрова, какао-бобы и все, что можно было съесть, съедали на месте. В канун Курбан-байрама поймают курицу и изжарят, а наутро просят у хозяина прощения. Впрочем, большого вреда от них не было, и их не трогали, хоть кое-кто и жаловался. Едва им исполнилось лет по двенадцать, как всем стало известно, что они и в публичном доме успели побывать. Чтобы заработать на шлюх, выходили они в море или помогали рыбакам тянуть сети, а получив деньги, отправлялись в бордель. Но, случалось, они оставались без гроша, а после знакомства с борделем обуздывать свою похоть совсем разучились.

Кливон был изобретателен, и его затеи граничили порой с безумием. Однажды привел он в бордель троих приятелей, выстроились в очередь к проститутке. Сначала та звала их в постель по двое – мол, дырок у нее две, спереди и сзади. Да только пачкаться в дерьме ни у кого охоты не было, и они просто отымели ее друг за другом. Кливон как вожак проявил самоотверженность, уступив друзьям свою очередь и предложив быть последним. А потом вся компания сбежала, не заплатив, и девице оставалось лишь с грустью смотреть им вслед.

– Я спросил: понравилось? – рассказывал потом Кливон в пивной под открытым небом. – А она отвечает: да. Раз и ей и нам понравилось, то зачем платить?

Подобными историями он так и сыпал, всем на радость.

Мать его, Мина, не желая сыну отцовской судьбы, старалась уберечь его от безумных марксистских идей и всего, что с ними связано, – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы в коммунисты не пошло. Пусть сын ходит в кино и на концерты, пусть напивается в кабаке, тратит деньги на пластинки и с девчонками пусть хороводится. Не беда, что он спит с кем попало и многие мечтают затащить его в постель. Лучше уж так, чем увидеть его перед расстрельной командой. “Пусть будет счастливым коммунистом, если на то пошло”, – говорила Мина. Прожив несколько лет в браке с коммунистом и насмотревшись на товарищей мужа по партии, она убедилась, что коммунисты – хмурые надутые типы, радоваться жизни совсем не умеют. Поэтому в самые трудные времена – всю японскую оккупацию и гражданскую войну – позволяла она Кливону кутить напропалую.

Когда ему шел семнадцатый год, был он всеобщим любимцем и жизнь его искрилась и сверкала всеми красками. Ходил он щеголем – брюки дудочкой, черный пиджак, кожаные туфли начищены до блеска. Красотки тянулись за ним, будто свадебный шлейф, а за ними увивались парни. Девушки были в него влюблены поголовно, осыпали его подарками – дом превратился в склад. На уме у них были одни вечеринки – что ни день, то кутеж. Друзья в нем души не чаяли, потому что он всегда охотно уступал им девчонок. Так они и жили. В те годы, пожалуй, не было в городе никого счастливей Кливона и его друзей.

Дошла до него молва о знаменитой проститутке Деви Аю, и одно омрачало его счастье: ему уже семнадцать, а он так и не переспал с этой шлюхой, о которой весь город только и говорит. Не раз он пытался, но Деви Аю не брала больше одного гостя на ночь, а он вечно опаздывал и всякий раз заставал длинную очередь. А если приходил вовремя, то его опережал более щедрый клиент – мамаша Калонг всегда предпочитала денежных. В то время ему страсть как хотелось оказаться с Деви Аю в постели, и когда он спал с другими, то представлял ее, пусть и видел-то всего пару раз в жизни, мельком в городе.

Благодаря Деви Аю он хотя бы понял, что не все женщины на свете от него без ума. Не только девушки, даже замужние и вдовы тайком на него заглядывались, и он знал, что те не прочь заполучить его в постель. Кое с кем из них он уже крутил любовь, и казалось, может переспать с любой – с кем угодно, кроме Деви Аю. Он был уверен, что из всех женщин лишь она одна в него не влюблена, а как раз наоборот – за ее любовь ему придется платить. Стал он искать возможности с ней переспать – даже не оставаясь на ночь, ему и пяти минут хватило бы, даже тела ее коснуться он был бы счастлив. И решил наведаться к ней домой – наверняка до него на это никто не отваживался.

Кливон любил музыку, неплохо играл на гитаре, знал много слезливых любовных песен и пел их друзьям, подыгрывая себе на крончонге[47]. Однажды в воскресенье оделся он уличным музыкантом, взял гитару и пошел к дому Деви Аю, покорять ее песнями и сладкими речами. Уже не раз доводилось ему распевать у девушек под окнами, и те просто с ума сходили. И теперь, стоя перед домом Деви Аю, запел он резковатым фальцетом, перебирая струны гитары.

Деви Аю он, видимо, не впечатлил – уже пять песен спел, но дверь так и не открылась. Говорили, что живет Деви Аю с тремя дочерьми и двумя слугами, все они приветливы и любезны. Веря в их доброту, он не уходил; он спел уже десяток песен, в горле запершило. Когда миновал час, достал он платок, вытер капли пота с лица и шеи. Ноги его почти не держали, а хозяйка все не показывалась. Наконец, положив на стол гитару, присел он в кресло перевести дух; перед глазами уже круги плыли, но сдаваться он был не намерен.

Музыкой хозяйка заинтересовалась, лишь когда та смолкла. Неожиданно открылась дверь, вышла девочка лет восьми и поставила на стол рядом с гитарой бокал холодного лимонада.

– Пойте у нас во дворе сколько хотите, – сказала она, – но у вас, наверное, в горле уже пересохло.

Кливон вскочил и замер перед ней в смущении. Дело было не в словах девочки и не в холодном лимонаде, который она ему вынесла, а в наружности этой прелестной крошки-нимфы. Никогда в жизни не встречал он такой красавицы, при том что он видел Деви Аю. Непонятно, из какого материала сотворил Бог это чудо. Вся она будто излучала свет. Его затрясло еще сильнее, чем после часа пения в одиночестве. Дрожащими губами он выдавил:

– Как тебя зовут?

– Я Аламанда, дочь Деви Аю.

Его будто молотом по голове ударили. Ошеломленный, поплелся он прочь. Несколько раз оглядывался на прелестную крошку, но тут же отворачивался, будто даже один взгляд на нее причинял ему боль. Когда он был уже у ворот, девочка окликнула его:

– Выпейте лимонаду перед уходом – вас, наверное, жажда замучила.

Будто под гипнозом, вернулся Кливон на веранду и взял бокал холодного лимонада, а девочка стояла рядом и улыбалась приветливо.