Мюнхен - Роберт Харрис

Длинные полы пальто метут булыжники мостовой. Причудливое смешение мужественности – Хартманн казался более взрослым и опытным, чем большинство из них в мальчишеском мире Оксфорда, – и подчеркнуто театрального пессимизма (он называл его «моя страстная меланхолия»), который был чисто юношеским и граничил с фарсом. Однажды Пауль забрался на перила моста Магдалены и грозил броситься в реку от отчаяния, что принадлежит к сумасшедшему поколению, и слез, только когда Легат указал, что в результате он всего лишь вымокнет и, возможно, подхватит простуду. Хартманн часто жаловался, что лишен «одного замечательного свойства англичан – отстраненности, не только друг от друга, но и от всякого опыта». «я убежден, что в этом и заключается секрет британского стиля жизни», – говаривал он. Легат помнил его тираду дословно.

Хью добрался до конца Норт-стрит, достал ключ и вошел в дом. Теперь, когда нависший кризис вроде как остался позади, он отчасти ожидал найти дома Памелу с детьми. Но, включив свет, обнаружил в комнатах прежнюю пустоту.

Легат оставил сумку под лестницей, в плаще прошел в гостиную, снял телефонную трубку и вызвал коммутатор. Был уже одиннадцатый час вечера – неприличное время для звонка, особенно в английскую глубинку, но ему подумалось, что обстоятельства оправдывают это. Ответил тесть, педантично назвав свой номер. Памела рассказывала, что отец занимался чем-то «жутко скучным» в Сити, пока не вышел в пятьдесят в отставку. Хью охотно верил ей и никогда не пытался вызнать, чем именно: он старался как можно реже общаться с тестем. Разговор неизменно переходил на деньги и на недостаток оных у зятя.

– Добрый вечер, сэр. Это Хью. Простите за поздний звонок.

– Хью! – в кои веки старикан искренне ему обрадовался. – Должен признать, мы часто вспоминали тебя сегодня. Ну и дела творятся! Ты, наверное, в самой гуще?

– Нет – только с краю, должен признать.

– Знаешь, посмотрев от начала до конца прошлое шоу, я не могу нарадоваться, что избежал нового представления. – Тесть прикрыл трубку рукой, но Легат все равно слышал, как он крикнул: – Дорогая, это Хью! – Потом сразу же вернулся к разговору. – Ты просто обязан рассказать мне все. Ты находился в палате, когда премьер-министр получил известие?

Легат уселся в кресло и пару минут терпеливо излагал все события дня, пока не счел, что сполна воздал долг сыновнего уважения.

– Короче, сэр, я охотно расскажу вам все до мельчайших подробностей при следующей нашей встрече. Мне просто хотелось бы перемолвиться несколькими словами с Памелой, если вы не возражаете.

– С Памелой? – Голос на другом конце провода сделался вдруг растерянным. – А разве она не с тобой? Она оставила детей на нас и укатила в Лондон четыре часа назад.

Повесив трубку – «Не волнуйтесь, сэр! Кажется, это она входит в дверь», – Легат долго сидел и смотрел на телефонный аппарат. Наконец взгляд его упал на лежащий рядом ежедневник – книжечку из особо тонкой смитсоновской бумаги в красном сафьяновом переплете, какие он покупал ей на каждое Рождество. Зачем еще оставила она его лежать тут, как не затем, чтобы он раскрыл его, пролистал плохо слушающимися от волнения пальцами, нашел число, прочитал номер и в кои веки, всего единственный раз, позвонил по нему?

Долго шли гудки, затем трубку все же сняли. На другом конце послышался мужской голос, смутно знакомый, спокойный, уверенный.

– Да, алло?

Хью плотно приложил трубку к уху и вслушался. Ему мерещился шум моря.

– Алло! – повторил голос. – Кто это?

И тут на заднем фоне, достаточно отчетливо для предположения, что ей хотелось быть услышанной, раздался голос его жены:

– Кто бы это ни был, скажи, пусть проваливает.

Специальный поезд фюрера был необычайно тяжелым: вагоны сварили из стальных листов. Не делая остановок и даже не замедляя хода, он уверенно катил в ночи на юг со средней скоростью пятьдесят пять километров в час. Проходил через крупные города, такие как Лейпциг, небольшие поселки и деревни, а между ними расстилались длинные отрезки темноты, где лишь изредка светилось окно фермерского дома.

Раздевшись до белья, Хартманн без сна лежал на верхней полке. Оконные жалюзи он раздвинул так, чтобы иметь возможность вглядываться во тьму. Он воображал себя пассажиром лайнера в безбрежном океане. Эту бесконечность он никак не мог растолковать своим приятелям по Оксфорду, национальные пределы которых так удобно ограничивались побережьем. этот простор, рождающий гениев, безграничный в своих возможностях, требовавших постоянного усилия воли и воображения, чтобы преобразовать Германию в современное государство… Сложно было говорить на эту тему, не впадая в патетику. Даже Хью не понимал. Для уха англичанина речи Пауля звучали как пропаганда германского национализма. Хотя что в этом такого? Извращение понятия честного патриотизма было одним из тех грехов, которые Хартманн наотрез отказывался простить австрийскому капралу.

Снизу доносилось размеренное сопение Зауэра. Они еще из столичной городской черты выехать не успели, как штурмбаннфюрер, напирая на свой ранг, потребовал нижнюю койку. Хартманн и не возражал – багаж будет находиться на полке прямо над ним. Широкая сетка прогибалась под весом чемодана – его нельзя упускать из виду.

Вскоре после пяти утра Пауль заметил, что край неба начинает сереть. Постепенно выступили из темноты поросшие соснами горы, напоминавшие в косом свете утра зубья пилы; окутанные туманом долины казались застывшими, как ледник. В следующие полчаса молодой дипломат наблюдал, как местность обретает цвет: зеленые и желтые луга, красные крыши деревенских домов, белые деревянные шпили церквей. Замок с башенками, с голубыми ставнями на окнах возвышался на берегу широкой спокойной реки – не иначе как Дуная.

Убедившись, что до рассвета осталась пара минут, Хартманн сел и осторожно снял с полки чемодан.

Замки он открыл по одному, зажимая рукой, чтобы не щелкнули. Поднял крышку, извлек конверт, сунул его под майку, затем надел чистую белую рубашку и застегнул пуговицы. Достал из кармана пиджака пистолет и завернул в брюки. Держа их в одной руке, а пенал с бритвенными принадлежностями зажав под мышкой другой, осторожно спустился по лестнице. Когда его босые ноги коснулись пола, Зауэр пробормотал что-то и повернулся на другой бок. Форма висела на вешалке в конце койки; прежде чем лечь спать, эсэсовец долго чистил ее щеткой и расправлял складки. Тщательно выровненные по линии сапоги стояли под мундиром. Пауль выждал, пока дыхание штурмбаннфюрера вновь стало размеренным, медленно поднял защелку и выскользнул за дверь.

Коридор был пуст. Он прошел по нему до туалета в конце вагона. Войдя внутрь, закрыл задвижку и включил свет. Подобно купе, уборная была отделана панелями из светлого полированного дерева и оснащена современными сантехническими приборами из нержавеющей стали. На всех имелись маленькие свастики. Никуда не денешься от эстетики фюрера! Даже если пойдешь облегчиться.