Дневник Л. (1947–1952) - Кристоф Тизон

актриса немого кино, которая как-то сказала мне с улыбкой, пытаясь застращать: «Ох, знаешь, дорогуша, племянницы, они могут и прохудиться, их тогда выбрасывают, как старые носки!»

А мне до лампочки, я просто хочу, чтобы меня приняли и уважали. Не все ли равно, как долго это будет длиться? У меня теперь толстая кожа, разве что не с Уилко: он меня по-прежнему волнует. Как-то вечером гости развлекались, играя со змеями. В саду павлины бегали в колесе или, чаще всего, прогуливались, волоча за собой перья хвоста как тяжелый груз, что-то вроде метлы из черной соломы. Клэр тогда вытащил удава из аквариума и взял его в руки. Змея свисала у него промеж ног, и я голосом маленькой инженю пролепетала: «Ох, какой же он внушительный, прямо как у тебя, мне даже страшно!»

Все прыснули.

Не знаю, зачем я произнесла эти слова маленькой куртизанки. Они как-то сами вырвались. Видимо, я хорошо вживаюсь в роль, или обстановка заразная, хотя гости Клэра либо недолюбливают меня, либо презирают.

В замке бывают и ссоры, и недомолвки, и насмешки, и примирения. Когда одни попадают в немилость, другие, непонятно по какой причине, на неопределенный срок становятся любимцами живущей здесь по ночам небольшой банды. А я лавирую посреди всего этого, разношу кофе, подношу подносы с алкоголем и доски с нардами. В последнее время их забавляет Мистер Аллен. Он много пьет, громко говорит, цитирует незнакомых мне людей и не стесняется гадко выражаться. До меня не всегда доходит смысл сказанного, но порой он и меня смешит. Большую часть времени я провожу на кухне с Мартой. Там на стенах подвешены объемистые медные кастрюли, как у мамы. Марта рассказывает мне о своей семье, живущей в Энглвуде, о маниях Мистера Клэра (но вы не подумайте, что кто-то хочет его критиковать, нет!) и о болях в спине. С ней вместе мы чистим зеленый горошек и убираем хвостики со стручковой фасоли. На это уходит немало времени, и это действует на меня успокаивающе. Мне немного скучно, но возможности выбраться отсюда нет. Понапрасну я мечтаю о том, чем могла бы заняться вне замка, – ничего не происходит. Будто я в тюрьме мастерю удобные бейсбольные кепки.

Принц-пианист почти перестал наведываться к Клэру. Во всяком случае, вечерами он больше не заходит. Иногда я вижу его днем. Слышу мотор его машины с откидным верхом, паркующейся за усадьбой, и продолжаю сидеть на кухне, дожидаясь его. Он знает это. А я знаю, что он приезжает ко мне и что это опасно. Но ему, похоже, все равно, или же он притворяется. Он такой же нетерпеливый, у него длинные волосы и бездонный взгляд. Иногда я воображаю себе, что это из-за меня. Мы немного болтаем, он разговаривает и с Мартой тоже, потом прогуливается чуток по залу и уходит. Никогда не задерживается. С недавнего времени он не выносит беседы Клэра и остальных. Все эти сплетни. Клэр прозвал его призраком.

А вот и призрак пришел! И улыбается.

Клэр отлично понимает, почему он не заходит через парадную дверь, но ничего не говорит.

Принц-призрак пообещал, что завтра покажет мне свою асьенду. Уилко! Я радуюсь и чувствую, как меня снова охватывает застенчивость!

* * *

Здесь не бывает зимы. Птицы никогда отсюда не улетают. Вечное лето удерживает их здесь. Может, от этого крылья у них раз за разом становятся короче, а маленькие лапки увеличиваются… В один прекрасный день у птиц отрастают руки, они начинают строить гнезда из деревянных бревен, а потом – из камня и с острыми крышами. Но все же это не приносит им удовлетворения, они смутно осознают, что они – птицы и рождены для того, чтобы вспорхнуть и улететь. Тогда они обращают взор на океан и принимаются строить корабли, машины и самолеты… и вдруг улетают вновь и больше не возвращаются. Где-то у них внутри хранится память о том, что они когда-то были птицами, свободными, парящими в воздухе, и что им следовало упорхнуть раньше, а вместо этого они дали запереть себя в мире вечного лета. Как бы там ни было, я ощущаю что-то подобное. Этот порыв у меня вот тут – в животе… Я очень старая птица… С другой стороны, я ощущаю и груз солнца – настойчивость большого города мечтаний, который призывает меня остаться здесь.

* * *

Наш первый раз после обеда. Первые часы настоящей любви. Принц-призрак приехал за мной. Значит, он любит меня. К счастью, дорога в машине заняла лишь десять минут, потому что я уже изнемогала от бесконечных прогулок и так надеялась, что он коснется моей щеки или руки. В асьенде его родителей темно и прохладно, как во всех асьендах, надо полагать. В центре патио, усаженного завядшими цветами, я взяла его за руку и поцеловала. Почти насильно. Я скользнула своими руками под его голубую рубашку: так сильно хотела ощутить его кожу. Теперь он здесь, во тьме, голый и покрытый потом, как и я. Я рассматриваю темные и блестящие от влаги волосы на его груди: они мне так нравятся. Каждый сантиметр его мускулистого тела, я люблю все это, пока могу. Мышцы у него длинные и блестящие, как у слишком быстро выросшего подростка. Молодой человек.

Время после обеда идет медленно. Минуты как часы. За окном припекает солнце: оно разрушает все. Даже через закрытые ставни солнечные лучи проникают в его спальню, будто догадываются, что тут происходит что-то интимное и глубокое. Это произошло – я с ним! Я снова Долорес, Долорес Гейз, и мы лежим с ним рядышком в одной постели! Наши прогулки и наши разговоры изменятся навсегда, и малейший взгляд примет иное значение!

Я все еще хочу его, и мы начинаем любить друг друга снова, это так легко. Стэн был прав: заниматься любовью – одно из величайших наслаждений в жизни, как есть мороженое или утолить жажду стаканом воды. Я хочу чувствовать его в себе и чувствовать, как из моего влагалища течет влага после занятий любовью, лишь бы заниматься любовью с ним. Впервые меня от этого не воротит. Я люблю его слюну, его пот, его сперму и голос, свет, который излучают его глаза, все, что связано с его телом и душой. Пока он не говорит ничего, лишь прикрывает глаза. Ангельская улыбка легонько искажает его губы, когда я признаюсь ему в любви.

Он не циничен,

Он не говорит похабных вещей.

Он как волк одиночка,

Мой тихий принц!