Закулисный роман - Ольга Карпович

Спектакль «Возвращение Дориана» ожидаемо завершился бурными аплодисментами. Нас несколько раз вызывали на сцену, мы кланялись и принимали цветы. Ксения, стоя в центре, цепляла на лицо растроганно-поэтическое выражение, рассчитанное на фотокамеры. Влад, в светло-золотистом парике и поплывшем гриме, с удовольствием подставлял щеки для поцелуев всем поклонницам. Гоша, убедивший Багринцеву взять его в сопродюсеры спектакля, еще не выйдя до конца из образа лорда Генри, уже, прищурившись, оценивал наполненность зала и, по-моему, прикидывал, куда еще можно было бы втиснуть рекламу спектакля и в каком издании проплатить статью, чтобы занять вон тот десяток пустующих кресел.

Критика отзывалась о нас хорошо. Зал стабильно бывал заполнен почти целиком. Гоша запустил продуманную пиар-компанию – трагическая смерть Дэмиэна Грина сыграла в ней не последнюю роль, заменил половину актеров, уже не придерживаясь того принципа, чтобы все исполнители были учениками великого Багринцева. А на роль Сибиллы Вейн Ксения неожиданно пригласила мою строптивую дочь Веронику, и та неожиданно, в одночасье, сделалась кумиром подростков. Девочка органично влилась в спектакль, я не могла не отдать ей должное – она действительно получилась у меня талантливая, если возьмется за ум и подучится, перед ней большое будущее. Кроме того, сложившееся положение вещей вполне устраивало меня еще и потому, что Вероника, вдохновленная своим новым статусом, перестала на время биться со мной за свое личное пространство и грозить побегом из дома куда-нибудь за границу. И я очень держалась за этот обретенный нами компромисс, вооруженный нейтралитет.

Что же касается предыдущей исполнительницы роли Сибиллы… Бедная Катя Захмылова все равно после недавних событий вынуждена была отправиться подлечить нервы в соловьевскую клинику за городом, так что в ее случае Гоше и подличать особенно не пришлось – Веронику ввели на время бессрочного больничного предыдущей актрисы.

Влад вернулся к своей первоначальной роли и исполнял ее достаточно достойно. Надо сказать, Катина болезнь, как ни странно, пошла ему на пользу. Наверное, им давно стоило провести эту рокировку: Кате немного побыть слабой и страдающей, а Владу – ее опорой и поддержкой. Оставшись без ретивого соглядатая, неожиданно предоставленный самому себе, он даже и пить почти бросил. На спектакли являлся за час, репетиции не пропускал. А в выходные обязательно ехал к Кате с апельсинами и конфетами. Кажется, жена, надежно упакованная в больницу, не достающая его неусыпным контролем и не мешающая таскать домой поклонниц, устраивала его более чем полностью.

Ксения Эдуардовна была вполне довольна получившимся спектаклем. По мере его раскрутки она все меньше упоминала в интервью о незабвенной роли покойного Багринцева и все больше напирала на собственные режиссерские заслуги. Кажется, к ней уже поступило несколько предложений о штатной должности режиссера в двух или трех крупных московских театрах, но веселая вдова пока что колебалась и набивала себе цену.

Странно это говорить, но от смерти Вацлава в конце концов все только выиграли. Да, нам никогда уже не доводилось больше видеть то волшебство, которое он творил на сцене, то электричество, пронизывающее зал и выстреливающее голубыми разрядами. Я никогда больше не видела такого чуда, такой игры – на разрыв, на выплеск. Но в целом коллектив спектакля после его ухода стал сплоченнее и однороднее – Вацлав слишком сильно выделялся из всех, чтобы можно было говорить о какой-то единой, слаженной работе на сцене. Он был гений. И всех остальных подчинял себе. По-другому и быть не могло… Теперь же все заняли свои места, свои ниши, успокоились, не тревожимые больше его невыносимым талантом, его провокационной харизмой.

Ксения с грацией голодного мамонта продолжила изображать трепетную режиссерскую натуру. Гоша взял наконец в свои руки дело, которым ему стоило заниматься всегда – расчет денежных вливаний и поиск новых источников. Влад вернулся к своей роли. Критики тоже явно чувствовали себя более спокойно без Вацлава: теперь происходящее на сцене было им вполне понятно, они знали, какими словами говорить об этом, какие плюсы высветить, где искать изъяны. Инопланетного, обескураживающего всех действа больше не случалось.

Что же до меня… Я опоздала, не успела… В ту безумную ночь я знала, что подобное случится, и мчалась за ним, впервые в жизни не отстранившись, не отойдя в сторону от черного ужаса. Я хотела помочь ему, я надеялась… Не знаю на что. Мне никогда уже не забыть этой изломанной, шаткой фигуры в огромном – в человеческий рост – разбитом окне, его искаженного, дергающегося лица, больных глаз. Крик, звон, одно неловкое размашистое движение – и все погибло. Я бросилась к окну и смотрела, смотрела на распростертый внизу, на запорошенной снегом мостовой силуэт. На волосы мне сыпалась стекольная крошка, я, кажется, кричала – не помню.

Все это было как в бреду. Я не могла смириться с тем, что произошло. Я так и не увидела его мертвым. Только этот изломанный черный силуэт в снегу. Я видела, как подъехала «Скорая», как темное тело погрузили в машину. И он исчез, просто растворился в метели. Ни в одной больнице, которые я обзванивала в ту ночь, мне так и не удалось ничего узнать. В театре говорили разное: кто-то уверял, что Джон, агент Грина, оплатил транспортировку его тела в Лондон, кто-то твердил, что его тайно похоронили в Москве на Новодевичьем. Гоша притащил какую-то желтую газетенку, в которой упоминалось о якобы прошедшей в Великобритании церемонии похорон Дэмиэна Грина. Но на крошечной фотографии можно было рассмотреть только море наваленных цветов.

Никакого официального сообщения в СМИ так и не последовало. Вацлав снова исчез, просто исчез. Как восемнадцать лет назад.

Может быть, если бы я смогла увидеть его, бездыханного, дотронуться до его холодного лица, мне проще было бы осознать то, что произошло. Теперь же мне все время казалось, что Вацлав снова устроил какое-то жестокое действо, спектакль. Сыграл свою последнюю, самую гениальную роль…

Еще и Ника вторила этим моим безумным сомнениям.

– Ты врешь мне. Все врешь! – орала она. – Он жив, я знаю! Ты нарочно это придумала, чтобы помешать мне с ним уехать.

– А газеты? Ты же сама видела статью! – кричала я, убеждая то ли ее, то ли саму себя. – Это ведь я не могла подстроить?

– Значит, это он, он сам все разыграл, – мотала головой дочь, захлебываясь от слез. – Отомстил вам всем. Я не верю, что его больше нет. Такой человек не мог умереть!

Что я могла ей сказать? Я и сама до конца в это не верила.

Меня трясло еще много дней. Я не могла разобраться, ведь я никогда не любила его. Или любила? Он что-то перевернул во мне в ту минуту, в гримерной. Или раньше, давно, двадцать лет назад? Могла ли я что-то изменить? Как бы сложились наши судьбы, не оттолкни я его тогда? Я была бы счастлива с ним, я знаю теперь… Вопросы без ответов… В конце концов я поняла, что бессмысленно мучаю себя. Он умер. Вацлав Левандовский, Дэмиэн Грин, Дориан Грей – умер. Все было конечно, все.

Теперь, когда все успокоились, когда из его смерти сделали удачный пиар-ход, когда жизнь вошла в свою спокойную, уравновешенную, в умах навязшую колею, мне оставалось лишь гадать, а способны ли мы вообще сосуществовать в тесной связи с гениями? Нужны ли они нашему миру? Не слишком ли сильно выбивают из колеи, пугают, выводят из душевного равновесия? Может быть, они должны являться время от времени, как своеобразные камертоны, недостижимые идеалы, к которым нам всем следует стремиться?