Тайны темной стороны - Таисий Черный

бабке Наталье – известной поселковой самогонщице, а затем наш путь лежал в близлежащий овраг, густо поросший осиной. Здесь шахтеры скрывались от зорких глаз своих жен, здесь они могли, наконец, поговорить о сокровенном, запрещенном к прослушиванию особам женского пола.

Выпили и по первой и по второй и по третьей. И вот, компания уже гоготала безо всякого повода, кто-то пытался затянуть жалостную песню о невинно посаженном молодом человеке, кто-то, просто завалившись на спину, курил. Ленька гоготал, но я его не слышал. Я ушел в печаль. Но вдруг знакомое слово, будто арканом вытянуло меня из туманных блужданий на поверхность.

– Да ты скажи Андрюхе, чтоб про шорина чего-нибудь соврал, – тыча пальцем куда-то в сторону, гоготал Ленька.

– Да, нет, я ж тебе говорю, что Зинка сглазила. Я ей как про туфли рассказал, так их на другой день и сперли.

– Шорин! Точно! Его работа да, Андрюха?– хохотал Ленька, кивая в Андрюхину сторону.

Потом как-то быстро все получилось. Андрюха встал и врезал Леньке прямо в глаз. Тот упал и завыл. Андрюха развернулся, и, не говоря ни слова, пошел себе неуверенной походкой прочь из оврага.

Ленька вскочил, порываясь, было, догнать, но его удержали. Брось, мол – сам нарвался. Или не знаешь, как Андрюха реагирует, когда про шорина говорят?

– А кто это – шорин? – спросил я, будто бы не зная об этом ничего.

– Ну, это вроде домовой, только в шахте. Но кроме Андрюхи в него никто не верит. А так, болтают всякое. Андрюха, как с бабой своей разошелся, так и чудить стал. А вообще-то он мужик нормальный, что надо. И напарник, и собутыльник.

Они налили еще, всколыхнув мутноватое содержимое трехлитровой банки, и затем уж больше ничего не говорили, видимо, смущаясь от происшедшего инцидента. Ленька пытался что-то рассказать про футбол, прикладывая к глазу пятак, но разговор шел вяло и вскоре иссяк совсем.

А потом, я встал, сделав вид, что по нужде, и двинулся прочь туда, где уже мерцали, словно далекие звезды, недавно включенные поселковые фонари.

Я проговорил шепотом Андрюхин заговор на дорогу и шел уже уверенно, даже удивляясь своему спокойствию. Собаки и впрямь обходили меня стороной, а люди – просто все куда-то подевались, и до самой общаги мне никто не встретился. Накатила ночь. Теперь уже, наконец, последняя. А назавтра, я уезжал из этого поселка навсегда.

Письма Катарины Грофф

– А потом вдруг повалил снег… Впрочем, наверное, нет, сначала снег пошел, а свет потух уже после. Просто, наверное, я заметила его, когда свет потух. Странный снег в сентябре, и не где-нибудь в Якутии, а у меня в деревне, в семидесяти километрах от Твери. Представляешь, я утром дверь не могла открыть, столько навалило. Признаться, тогда мне стало не по себе. Сам понимаешь, три дня, как не стало мамы, отец в жутком состоянии в сумасшедшем доме.

Собственно, когда пошел этот странный снег, я и поняла, что он умер, и мне стало и страшно и хорошо одновременно. Представляешь? Я плакала, носясь из угла в угол и одновременно неистово радуясь, что успела его простить. А когда пропало электричество, весь мир как будто сжался, или это просто мою избу вырвало из мира, и она словно повисла где-то в космосе одна-одинешенька.

Тишина, даже мысли куда-то подевались, и мозг, если честно, начало затапливать отчаяние. Я, правда, плакала и выла, как побитая брошенная собака, у которой осталась единственная подруга – Луна, да и ту пытаются отобрать бесцеремонные тучи. И тут в голове вспыхнула мысль: « Огарочки!» Конечно! У меня ведь осталось несколько в разных комнатах, да и в сенях тоже. Я нашла один, зажгла, и стало немного легче. Но это было минут десять, а потом огарочек утонул в лужице расплавленного парафина. И опять темнота, опять отчаяние. Я долго искала другой огарочек, потом третий и, в общем, так прошла вся ночь, пока изба не стала наполняться пепельным светом. Я, и все, что было в доме, все мы стали похожи на персонажей из какого-то черно-белого фильма, но все-таки стало легче, значительно легче. Именно тогда я попыталась открыть дверь и не смогла. Я плакала и молилась, опять плакала, двигая дверь плечом, пока не образовалась щель шириной в ладонь. Снегу было, наверное, по пояс и я пыталась хоть немного отбросать его палкой, а затем и рукой.

Часа через два я, наконец-то, выбралась и пошла на стареньких лыжах (Бог знает, как они сохранились еще с моего детства) вдоль столбов, чтобы отыскать оборванные провода. Нужно ли говорить, что отрезан был практически один мой дом, провода валялись перекушенные словно бы чем-то острым. Да и снегу, мне кажется, было больше всего именно возле моей двери…

Ну, это уже в прошлом, я, наверное, утомила тебя своими переживаниями, да и не это главное. Когда ты приехал, мы много говорили о выборе, о том, что по сути дела не существует разнообразия людских проблем, потому как корнем является лишь одна из них – это проблема Выбора. Да, это было самое трудное, но ты знаешь, когда я его сделала, мне стало еще труднее. Весь мир взорвался, а может это и не мир, а кто-то еще, для кого я представляю интерес именно в раздавленном состоянии, может, это он в меня вцепился? Во всяком случае, у меня были друзья, и у меня было дерево, которое помогало мне сбросить накопленную дрянь.

В тот день, когда я простила отца, я пришла к моему дереву и увидела такое, от чего просто упала на колени и долго плакала, обхватив серый пахучий ствол руками. Представляешь, кто-то содрал с моей любимой подруги кору! Я даже не знаю, как он это сделал, ибо кора была содрана от самой верхушки и до основания. Слава Богу, не вся, примерно треть или четверть, и возможно, мне удастся ее подлечить. Но тогда!.. Господи, кому это понадобилось? Знаешь, моя пихта плакала от боли, и даже пес почувствовал это, он сидел и поскуливал рядом с ней.

** ** ** **

Я отложил письмо и задумался. Я вспомнил нашу первую встречу, которая была странной, как и всякая подобная встреча, замешанная на мистике отношений. Я не хотел ни с кем общаться, я просто валился с ног, поскольку в этом городе читал по три пары к ряду, однако, ей почему-то не смог отказать: в последний момент язык заклинило, и я вместо отказа ответил: «Ладно, приходите».

Помню,