Экспансия - Александр Авраменко

– Немыслимое ты сотворил, Ратибор. Немыслимое и неслыханное. Будь это лет сто назад – гореть бы тебе на одном погребальном костре с ней и дочкой твоей. А сейчас – счастье твоё, что хранят тебя боги наши… Как мог ты смешать чистую кровь светлого слава с чёрной рудой существа, лишь похожего на человека? Преступлению твоему нет прощения.

Князь снова начал наполняться гневом:

– Уж не ты ли судить меня станешь?

Женщина всмотрелась в его лицо, потом отступила на шаг, твёрдо ответила:

– Есть и без меня кому осудить тебя. Народ наш. Боги истинные. И совесть твоя и честь. Нет страшней и неподкупнее этих судей. И не в твоих силах заткнуть им рот или запугать. Ибо они – это ты сам. А ты – это они. Одумайся, княже. Уходят годы твои. Род твой прерывается… А ты всё бобылём либо вот… – Кивнула в сторону двух тел. Устало опустила плечи, шагнула к двери. – Одумайся, княже…

Ратибор приблизился к кровати – два мёртвых тела. Его невенчанной жены и его дочери. В смерти Шо-Чи приобрела какое-то неземное умиротворение. А ребёнок… Осторожно развернул пелёнку… Чистое круглое личико. Маленький ротик и прямой носик. Всё же она больше похожа на него…

– Княже, повозка готова.

В светлицу просунулся один из гридней, за его спиной маячил жрец Перуна. Ратибор кивнул. Воин убрался, зато жрец, не спрашивая разрешения, вошёл, вперил свой взгляд в мёртвые тела. Долго, минут пятнадцать смотрел, потом стукнул посохом:

– Счастье твоё, Ратибор, что не ведала она вкуса человечины. Её душа хоть и черна, но без оттенка крови. Живи.

Князь вскинул голову, но уже никого не было. Привиделось?! Но он же явственно видел и слышал… Накрыл тело умершей белёным полотном, положил сверху ребёнка, поднял на руки осторожно, чтобы крохотное тельце не свалилось, понёс вниз. Безмолвно. Беззвучно. Большая телега, полная сена, сверху устланного коврами. Бережно, словно живую, уложил, пристроил дочку рядом. Запрыгнул сам… Лошадь тронулась без команды, возница лишь дёрнул поводья… Скорбный путь по пустынным улицам. В глухой ночной час… Но князь чувствовал сотни глаз, смотрящих на него из темноты. Их ненависть. Их горе. До сих пор гибнут люди от рук майя, а он, их вождь, позарился на одну из проклятых душ, потешил свою похоть. Среди славов девушек мало? Отныне ни один отец не отдаст за него свою дочь. Ни одна вдова не согласится выйти за него замуж. Ни одна женщина славов… Проклят его род. Проклято его семя… И ничем не искупить ему вину перед славами… Хуже того – на всех, с кем был дружен Ратибор, пала тень его вины. На Малха-махинника, на брата его, Добрыню… Одним махом уничтожил князь всё доброе, что сделал для народа и страны. И теперь проклят он.

Стук копыт по ночному Славграду. В полном безлюдье. Вот и окраина города. Дорога пошла полем. Кончилось и оно. Холмы… Свернули в рощу. Через версту выехали на поляну, где была сложена высокая гора дров. Ратибор спрыгнул со скорбной телеги, вновь поднял на руки оба тела. Медленно поднялся на самый верх поленницы, уложил их на последнее ложе из стеблей маиса. Поправил запрокинувшуюся набок голову невенчанной жены. Устроил поудобней младенца под её боком… Хорошие дрова. Сухие. Хоть здесь проявили жалость… А это что? Огонь жрецов? Видимо, хотят, чтобы и следа не осталось от этой порчи… Что же, вовремя, как говорится. И – кстати.

Никто из витязей ничего не успел понять, как вдруг сверху слетела нашейная княжья гривна и раздался громовой голос:

– Брату моему, Добрыне, князем быть отныне!

Звук разбившегося глиняного кувшина, в котором хранилась огненная смесь… Мгновенно вспыхнувшее пламя, взметнувшееся до небес… И – ни звука из яростно пылающего огня. Ратибор сам приговорил себя к смерти. Сам и исполнил приговор.

* * *

К сидящей на цепи Виолетте подступило четверо рабынь. Итальянка подняла голову и сжалась в комок – в глазах девушек горела ненависть. Они разом подняли руки и стянули с голов свои бурнусы, в которые были закутаны, – на их головах не было волос… О, Боже! Значит, они… Матерь Божья. Спаси и помилуй…

– Колодки!

Из-за их спин вышел плотный широкоплечий мужчина, и девушка не успела опомниться, как её руки оказались в тяжеленном деревянном квадрате. Настоящие позорные оковы. Деревянная пластина с тремя отверстиями. Два для запястий, одно для шеи. Иногда такую делают из железа, но редко. Оно дорого. Чаще просто берут дерево самой большой толщины, которое только могут… Теперь у неё нет возможности сопротивляться, и сейчас рабыни отыграются на ней… Чья-то рука рванула её за волосы. Тихий хруст рассекаемых прядей и… Её роскошные локоны, которыми она гордилась, упали прямо перед ней на грязное дерево оков. Потом раздался смех – они смеялись. Забывшись, Виолетта рванулась, но боль напомнила ей о смене статуса.

– Вытащите её наружу и посадите у ворот. Пусть каждый проходящий мимо смотрит на эту рабыню.

Наружу?! Лучше бы она умерла!

А солнце всё припекает. Как мучительно болит голова… Горит нежная кожа, которая уже не скрыта волосами…

– Дар, она так умрёт.

– Хм… Рановато. Хотя… Ты прав, Алекс. Не стоит больше. Пусть её уведут вниз. А то действительно помрёт раньше времени.

– Однако ты не знаешь жалости.

– К женщинам?

– Да.

– А разве она – женщина?

– Ведьма?!

– Она лишь имеет образ женщины. А внутри неё лишь зло, Алекс… Вспомни, что она сделала тогда с теми рабынями…

А что она сделала? Не может вспомнить… Хотя… Да. Помнится, раз на рынке ей удалось перекупить двоих у какого-то рыцаря. Смогла уговорить продавца уступить их ей, а не тому безвестному, хоть он и давал на пару монет больше. Но продавец испугался её брата. И разозлившись, что ей кто-то посмел перечить, она велела обрить обеих рабынь, а потом прогнала их голыми через весь город. И с той поры она всегда приказывала брить наголо всех женщин, которые жили в её поместьях… Теперь её побрили… И… Значит, ей тоже предстоит ещё больший позор, когда её прекрасное тело увидят все и будут пускать слюни, глядя на неё без одежды? И даже не прикрыться руками, потому что на ней будут колодки… Боже! Благодарю тебя за твою милосердную темноту, укрывающую мой позор.

Дар взглянул на распластавшееся на песке бесчувственное тело, толкнул ногой, но та не шевелилась. Присел, дотронулся до жилки на виске – она билась еле-еле. Значит, не прикидывается, а действительно упала в обморок… Обернулся к стоящим возле ворот слугам:

– Унесите её вниз. Пусть придёт в себя.

Те подхватили тело за колодки, потащили. Ноги, волочащиеся по земле, оставляли за собой две борозды. Дар подошёл, глянул на следы, хлопнул себя по лбу:

– Как же я забыл велеть её переодеть?!

…Бывшая баронесса пришла в себя в подвале, где раньше сидели рабы. Перед ней стояла миска с похлёбкой из гнилого гороха, черепок с водой. Колодки, слава Господу, с неё сняли. Зато теперь на шее красовался широкий железный ошейник, цепь от которого была вделана в стену. И – тонкий рваный кусок грубой ткани, чтобы постелить на землю. Роскошное платье, которое было на ней ранее, исчезло, вместо него на нежном теле оказалось грубое рубище из мешковины, всё в заплатах. Жутко болела голова. Дотронулась до неё, вскрикнула от боли – кожа вздулась пузырями, из которых торчали клочки неровно остриженных волос. И девушка разрыдалась. Ещё утром она была одной из самых красивых женщин Святого города, знатной, богатой, благородной. А теперь – последняя рабыня, да ещё такая, которая вызвала неудовольствие у своего нового хозяина, что сулит ей… От того, что представилось, Виолетте стало совсем плохо. Так и не смогла заставить себя проглотить гнусную похлёбку, просто заползла на подстилку, подтянула под себя ноги, чтобы согреться. Ночью сильно похолодало, а мешковина практически не грела. Зато стало легче голове. Но всё равно она почти не сомкнула глаз, потому что каждое движение во сне вызывало жуткую боль – пузыри на обожжённой коже лопались, текла водянистая жидкость, зато прохладный воздух касался обнажённой воспалившейся раны, на мгновение облегчая боль, а потом она снова наступала… Боль! Боль!!!