Судьбы и фурии - Лорен Грофф

Они направлялись в резиденцию. За рулем была Матильда. Колени Лотто отбивали беззвучную мелодию.

– Я сузил круг идей до пяти, Эм, – сказал он. – Послушай, как тебе эти: переделка «Ожерелья» Мопассана. Или «Русалочка», только не та, что была у Диснея, а классическая, андерсеновская, но еще более смелая и странная. Или испытания Иова, только немного чокнутые, с черным юмором. Или взаимосвязанные новеллы о солдатах в Афганистане, которые сидят и рассказывают истории. Эту можно было бы назвать «Хроника смертельных предвестий». Или «Шум и ярость» в формате оперы.

Матильда прикусила нижнюю губу своими длинными передними зубами, стараясь смотреть только на дорогу.

– Чокнутая? С черным юмором? Опера и веселье едва ли могут ужиться вместе. Когда люди думают об опере, они сразу представляют себе жирных теток, торжественность, дочерей Рейна или женщин, совершающих самоубийство ради любви мужчины.

– У оперы своя история юмора. Итальянская шуточная опера-буффа, например. В свое время она была отличным массовым развлечением. Было бы неплохо возродить ее и сделать более демократичной. Сделать так, чтобы ее насвистывали даже почтальоны. Вдруг под синей униформой скрыт прекрасный голос?

– Да, – согласилась Матильда. – Но тебя знают как лирика. Ты всегда был серьезным, Лотто. Экспрессивным – да, но не смешным.

– Ты считаешь, я недостаточно веселый для этого?

– Ты потрясающий. Но я не думаю, что твои работы были веселыми.

– Даже «Гэси»?

– «Гэси» была мрачной и противоречивой. Как и ее юмор. Но она не была смешной, это точно.

– Прекрасно. Я докажу тебе, что ты ошибаешься. Так что ты думаешь о моих идеях?

Матильда скорчила рожицу и пожала плечами.

– О, – сказал Лотто. – Понятно. Тебе не понравилось.

– Слишком много переделок, – сказала она.

– Даже та, которая про Афганистан?

– Нет, – сказала Матильда. – Действительно. Это единственная стоящая идея. Хотя и на любителя, если честно. Она слишком прямолинейная, слишком в лоб, попробуй сделать ее более аллегоричной.

– Прикусите-ка язык, милая женушка.

Матильда рассмеялась:

– Думаю, именно на ней вы и сойдетесь. Я имею в виду – ты и этот твой Лео Сен.

– Лео. Да. Я чувствую себя подростком в смокинге и бабочке, которому предстоит танцевать первый танец.

– Что же, моя любовь, теперь ты знаешь, как чувствует себя большинство людей, которые встречают тебя в первый раз, – тихо сказала Матильда.

Маленький каменный домик с камином, в котором Лотто предстояло провести три недели, был расположен не очень далеко от главного здания, где подавали завтрак и ужин, но Лотто все равно не давал покоя лед и собственная ненадежная нога. Не хотелось бы снова упасть.

В домике их встретили стол, стул и кровать, правда, обычного человеческого размера, недостаточно большая для Лотто и его длинных конечностей.

Матильда села на край и слегка покачалась. Пружины панцирной сетки заскрипели, как мыши. Лотто присел рядом – ему было здесь так же непривычно, как и Матильде. Его ладонь легла ей на колено и поползла вверх, дюйм за дюймом, пока не легла на бедро. Его пальцы коснулись ее паха, скользнули под белье и ощутили тепло и влагу. Матильда встала, и Лотто остановился, покачиваясь на пружинах. Не задвигая занавесок, Матильда сдвинула край трусиков и шире расставила ноги. Лотто нырнул ей под юбку, в уютный, приветливый полумрак.

– Добро пожаловать, – сказала она, лаская и подразнивая его. – В секретную резиденцию…

– Три недели, – сказал Лотто, когда она впустила его и двинула бедрами, наваливаясь сверху. – Три недели воздержания…

– Не для меня. Я купила вибратор, – выдохнула Матильда. – И его зовут Мини-Ланселот.

Наверное, ей не стоило этого говорить сейчас, когда Лотто и так чувствовал себя подчиненным. Он перевернул ее спиной и взял сзади, но это не принесло ему облегчения и завершилось довольно бледным и слабым оргазмом, оставившим после себя лишь странное чувство разобщенности.

– Мне почему-то ужасно не хочется оставлять тебя здесь, – сказала Матильда из ванной, где мылась у раковины. – В последний раз, когда мы так надолго расстались, ты вернулся ко мне весь переломанный.

Она вернулась в комнату и обхватила его лицо ладонями.

– Мой милый эксцентричный старичок, думающий, что он хорошо умеет летать.

– В этот раз летать будут только мои слова, – торжественно пообещал Лотто.

Они дружно прыснули. Почти двадцать лет они провели вместе, и если их пламя угасло до размеров кухонного очага, то чувство юмора оставалось крепким и нерушимым, как в дни юности.

– Еще здесь будут красивые женщины, Лотто, – осторожно добавила она. – А я знаю, как ты любишь женщин. Или любил раньше. До меня, я имею в виду.

Лотто нахмурился. Ни разу за время их брака Матильда не опускалась до ревности. С ее стороны это было недостойно. Или с его… или со стороны их брака.

– Матильда. – Лотто слегка отстранился.

Она тут же встряхнула головой и крепко его поцеловала.

– Если я буду нужна тебе, тут же приеду. Между нами будет всего четыре часа, но, если нужно, я примчусь и за три.

С этими словами она вышла за дверь и уехала.

И ВОТ ОН ОСТАЛСЯ ОДИН.

Сумрачный лес заглядывал в его окна. До ужина было еще далеко, и Лотто прошелся по комнате, покачиваясь с носков на пятки и не зная, куда деть охвативший его энтузиазм. Он распаковал свои блокноты и ручки. Прошелся вокруг коттеджа, выкопал из земли кустик папоротника, посадил его в горшок, усеянный белым горошком, и примостил его на каминной полке, даже несмотря на то что на роль комнатного украшения растеньице не годилось: из-за перемены температуры его листочки закрутились. Когда прозвенели к ужину, Лотто вышел на грязную, сумрачную дорогу и похромал в сторону главного здания, через луг, увенчанный статуей оленя. Или, быть может, это был настоящий олень? Да, кажется так. И весьма прыткий. Лотто миновал стог сена, курятник, укутанный малинником, огород, бурлящий урожаем ярких тыкв и брюссельской капусты, и вышел наконец к главному зданию – старому фермерскому дому, откуда доносился аппетитный аромат свежей пищи. Два стола были уже полностью заняты. Лотто замер в дверях да так и стоял, пока ему не махнули и не пригласили сесть рядом.

Лотто сел, и весь стол ожил, как если бы на него внезапно упал луч света. Люди, собравшиеся здесь, были прекрасны! Лотто и сам не понимал, почему так сильно нервничает. Довольно известный и эксцентричный поэт всем показывал высушенный панцирь цикады. Рядом с ним сидела пара из Германии. Глядя на их одинаковые очки без оправы и волосы, подрезанные как будто одним точным взмахом лезвия, можно было подумать, что они близнецы. Рыжеволосый мальчик, явно только из студентов, с лихорадочным румянцем на щеках – наверняка поэт. Прекрасно сложенная писательница с белокурыми волосами была бы очень даже недурна, если бы не беременность и не синие круги под глазами. Она и рядом не стояла с Матильдой, но все же была вполне хороша собой, чтобы дать той небольшую фору. У нее были такие красивые белые предплечья, словно кто-то гладко выстругал их из белого дерева и тщательно отполировал. В кои-то веки, когда абсолютно все женщины в глазах Лотто превратились в размытое пятно одинаковых лиц и тел, именно эти предплечья вдруг разбудили того, юного Лотто, неутомимого и жадного до безумных оргий охотника. А этот ее округлый живот в серебристых растяжках. Это было бы прелестно.